Наконец она замолчала. В глазах ее стояли слезы, она подобрала сухой прутик и чертила им круги на земле.

— Скажи, — спросил Петр тихо, — ты с ним…

Он крепко взял ее за плечи, повернул лицом к себе. Нина отворачивалась, вырывалась. И вдруг резким движением вскинула голову и, глядя ему прямо в глаза, выдохнула:

— Да! Да!

…Вот этим словом, которым она обычно начинается, закончилась их любовь.

Сделав свое страшное признание, Нина убежала, а Петр еще долго сидел на скамейке, глядя на утопавшие в знойном мареве силуэты огромного города, на серебристую чешую реки, которую стремительно бороздили белые теплоходы, на зелень прибрежных садов, на светлую чашу стадиона…

Он чувствовал, как кровь то приливает к голове, то отливает, у него стучало в висках, внутри словно дятел поселился.

На следующий день Петр уехал в Рязань. Он не позвонил Нине перед отъездом.

В Рязань он приехал совершенно разбитый. Ему все было безразлично, все утомляло, раздражало. Он угрюмо молчал, односложно отвечал на вопросы других вызванных на экзамены ребят, без конца обсуждавших предстоящее им испытание.

Проделывались обычные формальности, сдавались документы, шел инструктаж. Их собирали, им что-то объявляли, о них хлопотали. А он словно стоял в стороне. Сначала все должны были пройти медкомиссию. Их отправили делать анализы. Ребята шутили с молоденькими сестрами, те краснели, отшучивались. Дальше рентген, кардиограмма.

Петр лежал на топчане, словно распятый, устремив взгляд в потолок, тело холодили резиновые присоски. Высокий врач в очках колдовал над кардиографом, сестра перемещала датчики. В какой-то момент врач поцокал языком, недоверчиво покачал головой.

— Вы каким спортом занимаетесь? — спросил он.

— Парашютизмом, — равнодушно ответил Петр.

— А еще?

— Дзюдо.

— А! Много тренируетесь? С утяжелениями?

— Да нет, не очень. — Петру было лень отвечать.

— Странно. Ну ладно, одевайтесь.

«Чего они пристали, — раздраженно думал Петр, — утяжеления? Ха! Вот Нина это да. Это такая тяжесть, что не всякий выдержит. Нокаут. Болевой прием. На сердце. Бывают же болевые приемы на руки, на ноги в самбо. Почему не может быть на сердце? Ах, оно запрятано. Его не достанешь! А вот она достала…»

Потом был окулист. Один парень, у которого неважно было со зрением, хотел обмануть врачей. Да попался. Он заранее у себя дома достал и выучил наизусть всю таблицу, а оказалось, что они все разные. Врач сердился, кричал, сестры прыскали в кулак, ребята хохотали, сам обманщик что-то бормотал.

Но Петра все это только раздражало. «Не хватает здоровья, не лезь в десантники?» — подумал он.

Сам он обладал великолепным зрением.

— Тебе, друг, биноклем работать, — пошутил кто-то из ребят.

Потом пошли к ушнику, как его называли, поскольку никто не мог выговорить «отоларинголог». Когда Петр оказался у терапевта, тот бесконечно долго выслушивал, выстукивал его, щупал живот, мерил давление, потом заставлял приседать и снова мерил. «Черт-те что, — бормотал врач, маленький, лысенький толстяк. — Ничего не пойму. Не понизилось, а повысилось! Черт-те что, ну-ка еще раз».

Петр покорно выполнял все, что ему говорили, ворча про себя на всю эту ненужную канитель. Пока врач записывал диагноз в тетрадь, он иронически улыбался, поглядывая на розовую лысину, на пухлые пальчики, водившие пером по тетради. «Уж ты-то с парашютом не прыгнешь», — подумал он. И немало удивился, когда заметил на вешалке китель врача, украшенный парашютным значком с трехзначной цифрой. Но еще больше удивился он и уж никак не улыбался, когда его положили в стационар для обследования. Он пытался выведать что-нибудь у врачей, у сестер. Но те неопределенно молчали в ответ или пожимали плечами. А он боялся, что, валяясь здесь, опоздает на экзамены. После обследования его вызвал председатель военно-врачебной комиссии, немолодой подполковник медицинской службы, и сказал:

— Должен тебя огорчить, Чайковский. По здоровью в училище непригоден. Увы. Нейроциркуляторная дистония по гипертоническому типу. Название мудреное. То ли режим ты нарушал, не пил, случайно? То ли что-то со сном, с нервами… А может, в спорте переусердствовал. Тебе виднее. Увы.

Петр стоял как громом пораженный. Все он мог ожидать, неудачный экзамен, конкурс, что-то еще, но не пройти по здоровью!

— Как же теперь? — Он едва не плакал.

— Дело поправимое, — подполковник дружески обнял его — он понимал состояние Петра, — занимайся спортом, только без перегрузок, нормально, по-человечески, не пей, не кури, не переедай, соблюдай режим. Воздуха побольше, отрицательных эмоций поменьше. Знаю, в аэроклубе занимаешься. Продолжай. Вообще учти, с твоим здоровьем и десантником можешь служить и парашютистом. В училище нельзя. Увы. Здесь требования, сам понимаешь, особые. И не горюй, не горюй. Дело, говорю, поправимое. У тебя какой год рождения? Шестьдесят первый? Вот видишь! Поправишь за год здоровье, и милости прошу опять к нам. А сейчас ничего не поделаешь. Увы.

…Петр возвращался домой. Он совсем упал духом. Этот удар доконал его. Какой страшный год! Все его мечты, все, чем он жил, пошло прахом. Он просто не знал, что теперь делать. И вдруг им овладело непреодолимое желание скорее увидеть отца. Все рассказать, спросить, как жить. Скорее, скорее домой! Уж отец знает, что делать. Он все поставит на свои места. У отца не бывает ни сомнений, ни безнадежных положений. Он всегда поступает правильно, найдет выход и теперь.

Петру казалось, что поезд стоит на месте, он ворочался на жесткой полке, вздыхал, вставал пить, будя соседей по купе.

С вокзала помчался домой. Он не посылал телеграммы, не звонил, не знал, как сообщить.

Отца не оказалось дома, он был в штабе.

Но на столе в столовой под салфеткой был оставлен обильный завтрак, а рядом лежала короткая записка отца: «Все знаю. Не вешай носа. Мы ведь Чайковские. Вечером обсудим».

Петр присел к столу, долго держал записку в руках. Ему хотелось реветь. Но он сдержал себя: «Мы ведь Чайковские».

Да. Год был тяжелый. Так ведь сколько лет впереди. Все можно исправить. Было бы только желание и упорство. А вот это уж зависит только от него самого…

«Мы ведь Чайковские», — написал сыну Илья Сергеевич.

— Что ж, — пошутил он как-то, — был прославленный десантный генерал Левашов и есть композитор Левашов. Всему миру известен Петр Ильич Чайковский, а мы десантники — Чайковские. Так что имеется прецедент.

Илья Сергеевич частенько вспоминал отца. Слово «вспоминал» вряд ли являлось подходящим, поскольку в 1941 году, когда Сергей Николаевич ушел на фронт, его сыну было два года.

Подробности гибели Сергея Николаевича в семье Чайковских знали хорошо. Вернувшийся после войны лейтенант обо всем рассказал.

Сначала майор Чайковский был абстрактным дедулей, на старой фотографии — других не осталось, — висевшей на стене. Но, по мере того как Петр рос, рассказы отца приобретали все новое значение.

Дед становился героем, символом, примером, родоначальником династии. Отец уже давно был старше деда, пройдет еще несколько лет — и дед окажется моложе внука.

Петр досконально изучил военную биографию Сергея Николаевича, впрочем, другой у того и не было. Им удалось разыскать и повидаться со многими его однополчанами разных периодов войны.

Иногда они с отцом серьезно обсуждали бои, в которых участвовал Сергей Николаевич, в том числе и тот последний. Особенно последний…

Илья Сергеевич свято чтил память отца, до деталей знал его жизнь, любил рассказывать о ней. А поскольку до войны эта жизнь ничем примечательна не была, то как-то так получалось, что, начавший войну командиром роты и погибший в 1945 году, Сергей Николаевич в рассказах сына всего и прожил-то на свете неполных четыре года.

Но то были годы жестоких боев, огненные годы, и, если бы Илье Сергеевичу предложили прожить короткую жизнь отца, он бы с радостью согласился.