— Вор, — заметил Илья Сергеевич.

— Да нет, не вор. С вором все ясно. А здесь целая психология, думаешь, он один такой? Просто он уж больно обнаженный представитель, так сказать. — Логинов помолчал. — Долго нам пришлось с ним возиться. Его хотели наказать. «Нет, — говорю, — если такого не перевоспитать, грош нам цена». И вот два года перевоспитывали, долго рассказывать. Скажу только, когда уезжал, он сказал мне на прощание: «Спасибо за все, товарищ полковник. Я, как домой вернусь, знаете, что сделаю? Ночью все отцовские кубышки повырываю и в костер. Это точно!» Я даже испугался. «Не дури», — говорю. Уж не знаю, что он там дома сделал — долго писем не было. А недавно написал: работает на заводе, ударник, жениться собирается, опять благодарит. Но письмо не из его города. И о родителях ни слова. Вот, Илья Сергеевич, — сказал Логинов, вставая, — вот такие письма, такая работа и есть радость жизни. Собирайся, брат, пора.

Обратно они ехали не спеша — Колю разморил обед.

Лес вдоль дороги стоял черной стеной, четко выделяясь на рубиновом фоне окрашенного закатным солнцем неба. Коля снял окна, и в машину вместе с запахом дорожной песчаной пыли доносились и запахи леса, особенно густые к вечеру. То и дело задувал холодный ветерок.

Никто не разговаривал. То ли утомились, то ли думал каждый о своем…

Да, как ни труден оказался для Петра последний школьный год, он не шел ни в какое сравнение с тем, что ожидало его впереди. И о чем он, к счастью, не догадывался.

— Понимаешь, — сказала ему как-то Лена Соловьева, когда они неторопливо, словно гуляя, возвращались из аэроклуба — привычка, которой они, сами того не замечая, следовали последнее время, — понимаешь, Петро (она почему-то стала называть его так, только она, и ему это нравилось), я верю, что жизнь напоминает тигра — такая чересполосица — полоса удачи, полоса неудачи. Можешь смеяться.

— Почему тигра? — спросил Петр. — Почему не зебру? Или, например, тюремную одежду, а еще пижаму, или…

— Смейся, смейся, — махнула рукой Лена, — я тебе говорю: невозможно, чтобы у человека все время все было плохо — он просто этого не выдержит — рано или поздно наступит перемена к лучшему.

— А если все время все хорошо, тоже не выдержит?

— Тоже не выдержит, — убежденно подтвердила Лена, — мне кто-то сказал, у французов есть шутка: «Если у вас все замечательно, не огорчайтесь — это скоро пройдет».

— Не очень умная шутка, а главное, не очень обнадеживающая. Понимаю, когда плохо, надо, конечно, надеяться, что это пройдет. Иначе тошно станет. Но если все прекрасно, а принять твою теорию — так только ходи и жди, когда начнутся несчастья. Мало радости в такой жизни.

— И все же это так, — упрямо сказала Лена.

Она шла рядом — светловолосая, черноглазая, красивая особой красотой сильной спортивной девушки, загорелая, высокая.

Петр посмотрел на нее и который раз удивился редкому сочетанию — светлые волосы, черные глаза. «Чепуху мелет, — подумал он. — Вот у меня время, конечно, трудное, жуть, но радостное, и впереди должно все быть здорово. Ошибаешься, Лена, ошибаешься со своей „тигриной теорией“». Но ошибался он. Первый тревожный сигнал судьбы раздался на школьных экзаменах.

Петр не рассчитывал быть отличником, но по предметам, выносимым на экзамены в училище, надеялся получить «отлично». Однако по математике он получил лишь «хорошо». Петр знал причину: накануне они вместе готовились с Ниной, но поссорились, он всю ночь не спал, не находил себе места. Утром, измученный, с тяжелым настроением пришел на экзамен, волновался, отвлекался… И вот результат.

Нина, как всегда, выдержала экзамен на «отлично». Они помирились по дороге домой.

— Надо кончать с этим, Нинка, — сказал Петр, догнав ее.

— С чем? — притворилась непонимающей Нина.

— Перестань, ты знаешь, о чем я говорю.

Она посмотрела на него. Петр выглядел плохо: синяки под глазами, усталый взгляд, нервные движения. Она знала, что для него не получить высшей оценки на экзаменах по математике — большой удар. Для нее же ее пятерка практически обеспечивала ей золотую медаль.

Нина взяла Петра под руку.

— Не надо, Петр. Ты прав, мы не должны ругаться из-за мелочей. Какой-то бред. Ссоримся по пустякам. И потом — ты не огорчайся. Ручаюсь, поступишь. Но какая все-таки стерва эта математичка!

Нина ради Петра и глазом не моргнув осуждала учительницу математики, только что выставившую ей отличную оценку.

— Да нет, она права, — промямлил Петр.

— Как права! Да я уверена… — возмущалась Нина.

Они продолжали готовиться вместе. Но продолжали и ссориться. Сказывалось переутомление, постоянное напряжение.

Возникло и что-то еще.

Сами они не отдавали себе отчета, что именно. Еще не умели анализировать.

А между тем все было просто. Кончались экзамены. Нина переезжала в Москву, поступала в институт. Для нее начиналась новая жизнь. Петр отправлялся в училище, ему предстояло учиться в Рязани. Тоже начинать новую жизнь. А как же они вместе? Что станет с их любовью? Втайне каждый винил в создавшемся положении другого. Нина предпочла ему родителей, столицу, считал Петр. Он предпочел ей свое училище, парашютизм, считала Нина.

Они не умели найти выхода, не могли доискаться до подлинных причин своих трудностей. Легче всего было винить во всем другого. Они это и делали. Что, в свою очередь, рождало раздражение. Придирались к пустякам, терзали друг друга никчемными упреками, не решаясь говорить о главном.

Но главное дамокловым мечом висело над их головами — разлука приближалась. То, что еще недавно было бесконечно далеким, оказалось рядом, стремительно налетело со скоростью курьерского поезда. Что теперь делать? Что делать-то?

Вот и ссорились, подтачивая и без того проходившую трудное испытание юную любовь свою.

Минута расставания неумолимо приближалась.

Наступил наконец выпускной вечер.

Уже были вручены аттестаты зрелости, медали. С золотой школу окончили двое — Нина и еще одна девочка из ее класса. Петр в общем-то получил не такой уж плохой аттестат, хотя и с четверкой по математике. Впрочем, в справке о текущей успеваемости, посланной в училище, у него числилась пятерка.

Теперь он должен был ехать на сборы, которые в это время устраивал аэроклуб. По окончании сбора совершавшим прыжки присваивали очередной разряд.

Петр разрывался. Эти прыжки, этот разряд, были необычайно важны для него. Именно сейчас, при поступлении в училище. Но, уезжая, он терял те немногие дни, которые Нина еще оставалась в их городе. Он просто не знал, что делать…

Его мучительные сомнения, сами того не ведая, разрешили Нинины родители. Он узнал об этом на выпускном вечере.

Вряд ли у кого-либо из выпускников, даже тех, в аттестате которых не стояло ничего, кроме троек, было в тот день на душе тяжелее, чем у Нины и Петра.

Но молодость эгоистична. Ребята пели, танцевали, веселились до упаду, взявшись под руки, шеренгами шли по рассветным улицам города. И никто не замечал, что двое среди них ни разу не улыбнулись.

В конце концов они незаметно отстали и молча свернули в городской парк — прибежище стольких их счастливых уединений.

Они шли по пустынным аллеям. Солнце еще не вставало, и только бледная зелень на небе, начинавшая розоветь, предвещала скорую зорю. Свежий ветерок холодил лица. Но уже на все лады перекликались ранние птицы, и, когда они на минуту замолкали, над парком нависала хрупкая тишина. В этот момент Петр решился: он не поедет на сборы. Он не может оставить ее. Сейчас это было бы просто предательством. Вот она идет рядом, его Нинка, его любимая. Ей тоже нелегко. Он понимал ее печаль, ее переживания, ее невеселые мысли. Он все сейчас понимал. И он не мог украсть у нее, у них эти две последние недели, которые им оставалось провести вместе.

— Петр, я должна тебе что-то сказать, — прошептала она.

У него холодок коснулся груди, он вдруг почувствовал, что вот сейчас произойдет несчастье. Нина повернулась к нему, уткнулась носом в плечо, заплакала. Она плакала очень тихо, почти неслышно, просто плечи ее вздрагивали, просто пальцы судорожно вцепились в рукава его пиджака.