— Мудрено говорите, товарищ полковник, — начальнику штаба надоел этот разговор, у него были другие дела, — не сразу и поймешь…

— Да чего тут понимать, это и гусю ясно, — махнул рукой Логинов. — А Золотцева, кстати, я лично знаю. Хороший гвардеец, дай бог, побольше таких. Не нахвалятся командиры. Отчаянный парень, сам черт ему не брат, везде первым хочет быть. И между прочим, имеет на это основания.

— Вот он первым на земле и оказался, — без улыбки заметил Воронцов. — Что ж такой образцовый солдат дисциплину нарушает, почему вы его к порядку не приучили?

— О том и речь, Воронцов, о том и речь. За это и казню себя. Цены нет таким бойцам на войне. Там дисциплина нужна еще больше, чем сейчас. Да ладно, а как с этим Долиным быть? Надо будет с комдивом посоветоваться.

— Этого еще не хватало, — недовольно проворчал начальник штаба. — Не забивайте ему голову всякой ерундой. Смею предположить, у командира соединения есть дела поважнее.

— Нет, Алексей Лукич, дел важнее, чем забота о человеке. Особенно в армии. Каждом человеке. В отдельности.

Начальник политотдела тяжело встал и вышел из блиндажа.

А тем временем генерал Чайковский мчался на своей БМД в расположение подполковника Круглова. Но думал он сейчас не о Круглове, а о своих заместителях. Хотя в армии, как известно, полное единоначалие, однако характер взаимоотношений между командиром и его ближайшими заместителями существенно влияет на положение и в роте, и в полку, и в дивизии. Истина, вряд ли требующая доказательства.

Отношения между комдивом и начальником политотдела были дружескими, больше того — сердечными.

Полковник Логинов производил впечатление человека мягкого, он редко сердился, был приветлив, обладал открытым, добрым характером. Но того, кто, доверяясь первому впечатлению, попытался бы злоупотребить этой мягкостью, ждало горькое разочарование. Да, полковник Логинов улыбался, шутил, но ни на йоту не отступал от своих решений, тщательно продуманных. По каждому вопросу он составлял не сразу, основательно разобравшись и обдумав, свое мнение. И уж это мнение отстаивал до конца. Перед любым — перед подчиненным, перед равным, перед старшим. По-разному, конечно, но одинаково твердо.

Одному он просто говорил: «Выполняй приказ, лейтенант, выполняй. И подумай, крепко подумай, увидишь, я прав». Другому: «Ну что ты споришь, Воронцов, помозгуй, это и гусю ясно». Он всегда говорил «и гусю ясно», и не ясно было только, почему он в пример приводил именно эту птицу. А третьему: «Есть, товарищ генерал. Будет сделано. Но я остаюсь при своем мнении».

Логинова генерал Чайковский уважал. Прежде всего за его честность. Он знал, что даже в мелочах полковник Логинов никогда не воспользуется малейшим преимуществом. О щепетильности его ходили анекдоты. Узнав однажды, что в управление доставили дюжину новых телефонов — все серые, а один почему-то черный, и именно этот телефон установили в его кабинете, он немедленно приказал заменить его на серый. «Если я начальник политотдела, — пояснил он серьезно, — мне, значит, подавай особый телефон. Сменить!»

А когда его старший сын поступал в Донецкое высшее военно-политическое училище, он специально съездил к своему другу, начальнику училища, и попросил особенно строго экзаменовать парня, чтобы кто-нибудь не подумал, будто он идет по протекции. Он долго уговаривал генерала, пока тот, хорошо знавший друга, не сказал ему:

— А почему ты требуешь к своему сыну особого отношения? Большей строгости? У нас все поступающие в равном положении.

Этот аргумент подействовал на полковника Логинова безотказно. Особое отношение к его сыну? Ни в коем случае! И сразу же уехал восвояси.

Генерал Чайковский ценил в своем комиссаре принципиальность, искренность. Ценил популярность, которой тот пользовался в дивизии, любовь, которую испытывали к нему подчиненные.

У Логинова была большая семья: жена, пятеро детей, теща. Жили они тесно, но дружно, как-то весело. Дом был хлебосольный, в нем всегда было много гостей: подруга жены, друзья самого Николая Николаевича, товарищи его дочерей и сыновей.

Младший Логинов был ровесником Петра, его ближайшим другом, и частенько бывал в доме Чайковских.

— Зачастил к тебе Иван, — сказал как-то Илья Сергеевич сыну. — Я рад — он хороший парень.

Петр хитровато посмотрел на отца, хотел что-то сказать, передумал, но в конце концов не удержался:

— И я рад, что он тебе нравится, и рад вдвойне, потому что ходит-то он ко мне, да вот все так получается, когда Ленка дома, не замечал?

— Не замечал, — удивился Илья Сергеевич, — она же маленькая…

— Эх, отец, — снисходительно заметил Петр, — дивизия уж какая махина, и все-то ты там замечаешь, а дома двое нас — я да Ленка, а кое-что не видишь…

— Исправлюсь! — Илья Сергеевич улыбнулся.

— Ты исправляйся, да не очень! — встревожился Петр. — Девчонки, они знаешь какой деликатный народ? Тут военными сапогами топать нельзя.

— Не бойся, я дома в тапочках хожу, — успокоил его отец.

Иные, не столь простые отношения сложились у командира дивизии с его начальником штаба. Полковник был старше генерала Чайковского без малого лет на десять.

Это был хороший службист. Именно службист. Со всем, что таит это слово хорошего и плохого.

Но, как ни странно, по службе Воронцову как раз не очень-то везло. Со своими знаниями и опытом он мог бы рассчитывать на должность и повыше. Но все как-то так получалось, что бывшие однокашники по академии незаметно обходили его, становились генералами, начальниками штабов корпусов, армий, а то и округа, а он словно гребец-одиночка, который изо всех сил, казалось бы, работает веслами, но видит, как соседи на других дорожках уходят вперед. Чем объяснялось такое положение, сказать трудно.

Быть может, характером? Был он у Воронцова не очень располагающий — сухой, замкнутый, порой желчный. С подчиненными он был строго официален, холоден. Некоторые обвиняли его даже в высокомерии. Он никогда никого не хвалил, не поощрял. Не разносил тоже, но недовольство свое выражал в столь язвительной форме, что порой оно звучало издевательски.

Его не любили в дивизии, хотя ближайшие помощники и старшие офицеры не могли не ценить его огромного опыта, ясного военного мышления, глубоких знаний.

Бывает нередко, что ушедший на повышение командир потом старается перетащить к себе своего бывшего начальника штаба, что, естественно, связано с повышением для последнего. Ничего зазорного в этом нет. Если командир дивизии хорошо сработался с начальником штаба, знает его способности, ценит его, а главное, лучше, чем кто-либо, может судить о его потенциальных возможностях, то почему бы, став, скажем, командиром корпуса, не взять того начальником штаба?

Разумеется, это не правило, но бывает нередко. Так вот, никто из бывших начальников полковника Воронцова, становясь командиром корпуса или командующим армией, не звал его с собой. И не потому, что считали его неспособным руководить более крупным штабом. Просто с ним было неприятно работать. «Тоскливо», как выразился однажды генерал Чайковский в доверительном разговоре со своим замполитом. «Тоскливо» являлось, пожалуй, очень точным определением. Странно было, если б командир дивизии осуждал своего начальника штаба за то, что тот всегда, в любой, даже неофициальной, обстановке, обращается к нему не иначе как «товарищ генерал». Собственно, этого требует и устав.

Но все же на таком уровне офицеры частенько, а тем более не на службе, называют друг друга по имени-отчеству.

Или, например, мало радости, когда любое твое приказание встречается с неизменной почтительностью, но не вызывает никаких эмоций, ни радости или одобрения при удачном, остроумном решении, ни, между прочим, возмущения при ошибочном. (А от ошибочных решений комдив Чайковский, как и никто другой, не был застрахован.) Разумеется, начальник штаба порой возражал, даже спорил, но все это шло скорее от ума, чем от души. Казалось, что он возражает потому, что его опыт и знания так велят ему, но, примут его возражение или нет и как это отразится на конечном исходе операции, ему безразлично.