ЗГ: А как, какими методами? В конце концов, это ведь были уже не сталинские времена…
ВБ: О, методы оставались все те же. В это дело было вмешалось КГБ, и они сфабриковали уголовное дело против него, касающееся какой-то мнимой преступной деятельности во время войны: он обвинялся в нарушении семи статей Уголовного кодекса. Каждая из этих статей, если бы она была доказана, тянула на пятнадцать лет тюрьмы. Он обвинялся в том, что сотрудничал с гестапо, подвергал опасности как весь партизанский отряд, так и отдельных его членов и т. д., и т. п. Бедный Карпюк не знал, что делать, куда кинуться… В отчаянии он написал тридцать писем своим боевым товарищам, которые были еще живы в то время, умоляя их быть свидетелями и подтвердить его невиновность. Тщетно ждал он ответов: он не получил ни одного. Однажды его вызвали в горком партии. Там ему показали тридцать писем — ответы его товарищей по оружию. Каждое из них порочило его.
ЗГ: А что было написано в тех письмах? Подтверждали ли они обвинения, выдвинутые КГБ?
ВБ: Фактически нет. Боевые товарищи писали всякую ерунду: однажды он опоздал на партсобрание, как-то раз поругался с другим партизаном…
ЗГ: И этого было достаточно, чтобы обвинить его?
ВБ: Даже КГБ понимало, что эти «обвинения» не стоили и выеденного яйца. Тем не менее органы продолжали плести свою цепь фальсификаций.
ЗГ: Кто-нибудь его защитил?
ВБ: Я собрал массу фактических данных из разных источников относительно этого дела, и «Литературная газета» их опубликовала. Однако вскоре после этого мой друг Карпюк умер. Сколько же может выдержать бедное сердце?
ЗГ: То, что вы рассказали, лишний раз доказывает, что не иметь партбилета было куда безопаснее…
ВБ: Конечно. Иногда их люди разбивали окна в моей квартире или, остановив меня на улице в Гродно, могли избить, выкрикивая угрозы… Белорусское партийное руководство тем не менее из-за моей беспартийности не могло меня обвинить в самом страшном преступлении в неподчинении партийной дисциплине… А вот другой случай. Вы знаете Клейна, Бориса Клейна? Думаю, он работает сейчас где-то в университете возле Нью-Йорка. Он был профессором Гродненского университета[423].
ЗГ: Нет, я не припомню этого имени. А кто он по специальности?
ВБ: Он историк. Мы дружили тогда. Его случай достаточно обычен: сначала его выгнали из партии, потом уволили с работы, а докторскую степень просто-напросто отобрали.
ЗГ: Неслыханно. Как они могли отобрать ученую степень?
ВБ: Это у них просто делалось. Собрали заседание ВАКа (Высшая аттестационная комиссия), и она приняла это решение. Более того, власти умудрились даже посадить Клейна в тюрьму. У меня есть рассказ «Бедные люди», в котором я описал историю Бориса.
ЗГ: Я знаю этот рассказ. Он был опубликован в журнале «Полымя»[424].
ВБ: Правильно. Фабула рассказа очень близка, как я сказал, к реальной истории, которая произошла в Вильнюсе. Дело в том, что старый профессор и научный руководитель Бориса был уволен с работы из Вильнюсского университета. Однажды по пути из Ленинграда (он был там на конференции) в Гродно Борис решил заехать в Вильнюс к своему старому учителю, чтобы уважить того и выразить сочувствие. Сначала человек конечно же был тронут, но как только Борис ушел, старый профессор всерьез задумался над этим неожиданным визитом. Разумеется, мозги его были здорово травмированы тем, через что ему довелось пройти недавно в университете, и додумался он до того, что это КГБ подослало Бориса к нему. Бедный, затравленный обстоятельствами человек не смог придумать ничего лучше, как самому явиться в КГБ и написать полный отчет о визите Бориса, Из-за этого органы сразу взяли Бориса под подозрение. Возможно, следует подчеркнуть, что на работе Борис выполнял все, что от него требовалось: он был членом партии, и конечно же на его лекциях не было и намека на те разговоры, которые мы вели между собой. Ну так вот… Как-то раз, когда Борис с женой поехали на юг, люди из КГБ взломали дверь в его квартиру и нашли какой-то самиздат. Вдобавок они установили «жучки» в его квартире. Как только они собрали достаточно материала, его вызвали в КГБ и «разрешили» прослушать записи: обычные разговоры с женой, в которых он открыто, как и в разговорах со мной и с Карпюком, высказывал свои антисоветские взгляды.
ЗГ: И что они с ним сделали?
ВБ: В тот вечер мы с Карпюком ждали его в одном из наших условных мест в парке. Он пришел и просто сказал: «Ну все, ребята, моей карьере капут, и даже очень может быть, что и жизни тоже». Как-то вечером мы прогуливались возле его дома и к нам пристали хулиганы, малолетки… его арестовали, потом выпустили, и год или около того он был под надзором. Разумеется, из университета его выгнали, но он нашел какую-то работу в овощном магазине — был там каким-то конторщиком и грузчиком. После этого ему повезло и он сумел уехать в США.
ЗГ: Сколько ему было, когда он уехал из Беларуси?
ВБ: Что-то близко к пенсии. Около шестидесяти, я думаю. Не лучшие годы для эмиграции.
ЗГ: Вы правы… Еще раз, особенно после этих драматичных историй (а в случае с Карпюком даже трагической), скажу, что я рада, что вам удалось уберечься хоть от этой напасти… А можно задать типично канадский вопрос? Помните ли вы какие-нибудь счастливые моменты своей жизни в Гродно? Вы ведь прожили там почти пятнадцать лет.
ВБ: Намного больше.
ЗГ: Вы считаете и то время после войны, между демобилизацией и новым призывом в армию?
ВБ: Нет, я говорю о моем втором возвращении в Гродно. Я вернулся в Гродно в 1955-м, а в 1979-м мы с Ириной переехали в Минск. В Гродно Ирина работала в той же газете, что и я, в отделе культуры. Помню, как она первый раз пришла к нам, будучи еще студенткой университета. Она была очень вежливой, маленькой и хрупкой, скромно и аккуратно одетой, волосы всегда забраны в «хвостик» с неизменным черным бантом-жгутом. Ирина была всегда приветлива, и ее любили все, кто работал в «Гродненской правде».
ЗГ: Надеюсь, ее жизнь до той поры была полегче вашей.
ВБ: Вообще-то, нет. Ее жизнь была намного тяжелее. Отец был расстрелян за контрреволюционную деятельность. Ну и бабушка тоже, она лежит в братской могиле в Курапатах. Мать Ирины умерла в эвакуации во время войны. Ирина осталась сиротой очень рано. Несколько лет она прожила в детдоме.
ЗГ: А почему были расстреляны ее бабушка и отец? Понимаю наивность вопроса, но есть ли какое-то объяснение этому?
ВБ: Ее бабушка была дворянкой. Вдобавок к этому преступлению до революции она владела частным домом в Минске, а отец Ирины работал где-то в правительстве экономистом.
ЗГ: Когда арестовали бабушку Ирины?
ВБ: Они забрали ее в 1938-м. Бабушка Ирины была всего лишь домохозяйкой, и долгое время в семье никто не знал, что тогда произошло. Много лет спустя семье удалось выяснить, что она была убита в Курапатах. Ее обвинили в шпионаже в пользу Польши.
ЗГ: При чем тут Польша?
ВБ: Как я уже сказал, семья была из дворян. После Первой мировой войны их разбросало по свету. Один из Ирининых братьев остался в Кракове. Ее мать и сестры жили в Минске. В тридцатые годы, когда у нас в Советском Союзе был голод, брат послал им посылку из Кракова. Этого было достаточно, чтобы обвинить бабушку в прямых связях с буржуазной Польшей. Ее признали шпионкой, передающей секретную информацию польской разведке.
ЗГ: А сама Ирина была членом партии?
ВБ: Упаси господи! Да и кроме того, кто бы ее принял — с таким-то прошлым? Нет, Ирина никогда не мечтала стать членом «руководящей и направляющей».
ЗГ: Молодец какая! Я очень горжусь отчимом, Дмитрием Каминским, который, несмотря на давление сверху, явился единственным в истории СССР руководителем Союза композиторов, не имеющим партбилета. Однако, когда была ребенком, я думала, что это неправильно с его стороны. Он тоже по матери был дворянского происхождения. Родители отчима были репрессированы и сосланы за это происхождение, а потом старшему Каминскому, скрипачу мирового класса, запретили жить в столичных городах. Как бы там ни было, почти каждая семья в Беларуси, если только они были не рабоче-крестьянского происхождения, разделила участь семьи Ирины, не так ли?
