Здесь кончается «фантастика» и начинается самый что ни на есть «реализм».

Действие всех шести сцен пьесы проходит либо в тюремной камере, либо в гестапо. Сначала в камере — зрители видят там вторую группу действующих лиц; Зуев, позже завербованный Майером, в это время еще с ними. Майер разработал план, по которому он хочет внедрить своего агента в штаб Сопротивления. Сначала он хочет использовать ничего не подозревающую Юлию, зашив фальшивый шифр в ее одежду. Завербовав Зуева, Майер планирует подослать также и его — пусть он донесет на «предательницу» Юлю. Его план, однако, простирается далее: своего настоящего агента, которому он полностью доверяет (под кодовым именем Ф-2), Майер собирается заслать к подпольщикам позже. Предав, в свою очередь, Зуева, Ф-2 должен приобрести доверие в центре Сопротивления, создав таким образом идеальные условия для проведения планов гестапо. Майер очень гордится своим дьявольским планом, и Быков, пользуясь случаем, вложил в его уста очень точное и выстраданное им самим наблюдение: «Русские ужасно любят разоблачать шпионов». (Похоже, эта истина так и осталась истиной на все времена, хотя продолжение фразы офицером гестапо: «и было бы грешно этим не воспользоваться»[312] — могло бы кое-чему научить российских и белорусских любителей насаждать шпиономанию.)

Дегуманизация человека — одна из важнейших тем Быкова. Мы видели, как он развивал ее в своем творчестве позднего периода. В 1967 году он еще не мог поставить на одну доску фашистов и большевиков. Но давайте попробуем прочитать диалог Майера и Юлии нашими сегодняшними глазами.

Практически все, что говорит офицер гестапо, мог бы сказать и убежденный строитель социализма в СССР. Особенно про «новый тип человека, который без слюнтяйства будет творить историю»…

В финальной сцене, возвращающей зрителя в тот же Дворец правосудия, Майер, как и другие подсудимые, не признает своей вины в совершенных во время войны преступлениях и в ответ на проклятия убиенных немедленно перекладывает все на Гитлера: «Ах, Гитлер, Гитлер!»[314]. Этими словами и заканчивается пьеса, обнажая свой главный вопрос — вопрос об ответственности.

За полтора десятка лет до того, как Быков написал свою пьесу, один из самых кровавых гитлеровских палачей, архитектор геноцида Адольф Эйхман, представ перед судом в Израиле, ровно таким же образом отрицал свою вину. Подобные речи слышались и на Нюрнбергском процессе.

Гитлер, конечно, великий злодей. И Сталин великий злодей. Но это не снимает вины ни с эйхманов, ни с майеров, ни с блищинских, ни с рыбаков, ни с довоенных азевичей. И в этом смысле Дворец правосудия с Верховным Судьей — не вполне фантастика. И даже не вполне метафора. А если и метафора, то такого же уровня, как метафора Страшного суда. Который каждый носит внутри себя. В эпилоге пьесы проскальзывает намек, что, возможно, все это Майеру только снится. Даже если это так — подобные сны не приходят ни с того ни с сего. Значит, человек чего-то боится. Значит, совесть у него нечиста. И где-то в глубине он подозревает, что за его поступки отвечают не режимы, не власти, а он сам.

Мысль об ответственности индивидуума за свои действия и поступки других проходит через все произведения Быкова ничуть не утихая, а постепенно усиливаясь в последние 30 лет творчества писателя. Она особенно заметна в его журналистских и публицистических работах, часть которых напечатана в конце шестого тома. Публицистика и журналистика там перемежаются с юбилейными речами, этюдами о знатных людях, элегиями и эпитафиями[315]. В связи с тем что эти произведения переиздавались в последующих публикациях, мы решили проанализировать журналистскую, публицистическую и художественную работу автора последних лет по изданиям, отразившим его творчество более полно, чем это было сделано в шестом томе.

Рандолф Генри Аш — вымышленный персонаж из романа А. С. Байятт «Обладание»[316]. Ему принадлежат слова, поставленные эпиграфом к этой главе. Аш — поэт Викторианской эпохи, близкий, впрочем, и по духу, и по судьбе таким русским поэтам, как Баратынский, Фет, Тютчев. Этот ряд можно продолжить, распространив его на художников разных времен и народов, и тогда в него неизбежно встанет и Василь Владимирович Быков. Действительно, «поступки и раны, любовь, безразличие и пристрастия» Аш — это же он, его творчество, его жизнь. А то, что история человека — «это также его раса и нация, земля, кормившая его и его предков, камни и пески знакомых мест, давно умолкнувшие битвы и борьба с собственной совестью, улыбки девушек и шамкающая речь старухи», — под такими словами он бы подписался без всякого сомнения.

«Но это же очевидные истины!» — может воскликнуть читатель.

Между тем в советские времена их надо было доказывать. В их непреложном существовании надо было убеждать — и читателя, и, не в последнюю очередь, тех, кто «присматривал» за литературой. Потому как предки предками, земля землей, нация нацией, но за время, прошедшее после Великой Октябрьской социалистической революции, сложилась новая общность — советский народ. И никто не позволит ставить национальные, а тем более индивидуальные ценности выше ценностей этой общности.

Такова была руководящая идеологическая установка. Ни одному мало-мальски честному писателю принять ее было не под силу. Но и спорить с ней публично мало кто мог себе позволить. Даже человек с таким положением и таким гражданским темпераментом, как Василь Быков.