Этот анализ предсказал дорогу писателя к любимому жанру экзистенциалистов. Почти через тридцать лет после предсказания Адамовича (Быков считал его своим самым тонким и проницательным критиком) и несмотря на то что такие замечательные авторы, как Лазарев и Дедков, внимательно рассмотрев позицию Алеся Адамовича в своих монографиях, не согласились с ней, — это предсказание сбылось[385]. Предпосылкой их отрицания явилось сходство в их понимании творчества Быкова, которое, по их мнению, нельзя сводить к одному методу или жанру[386].

И тем не менее — почему?

На этот счет существуют разные мнения. Одни считают, что, работая в излюбленном жанре экзистенциалистов, Василь Быков таким образом укреплял свои позиции в этом философско-литературном движении. Другие, как Сергей Дубовец, написавший предисловие к первому изданию «Ходоков», находит, что быковские притчи — это скорее всего просто «сказки для взрослых»:

Несмотря на то что в целом я согласна с духом вступительной статьи Дубовца, некоторые слова как его статьи, так и тех, кто вопрошает, зачем Быкову понадобилось на старости лет менять так круто жанр своей прозы, побуждают напомнить, что писатель — существо творческое, вдохновение которого не программируется читательской публикой, даже самой любимой и преданной писателю.

Впрочем, рискну высказать и еще пару соображений. Они касаются как объективных, так и субъективных обстоятельств обращения Быкова именно к этому жанру.

Из объективных, я думаю, немалое значение имело то, что писатель оказался не только вырван из привычной ему среды, но и разлучен со своими архивом и библиотекой — не возить же их за собой из одного европейского города в другой. Постоянного же пристанища у Быкова не было. В таких непривычных условиях ему, видимо, трудно было взяться за какое-нибудь большое произведение.

Из субъективных обстоятельств… Он ведь много уже чего написал в крупных жанрах. При том, что основу значительной части из них — прав Адамович! — действительно составляла притча. Только до нее, до этой притчи, читателю надо было дочитаться.

Вполне возможно, что писатель почувствовал себя вправе идти теперь напрямик. Вспомним знаменитое пастернаковское: «Нельзя не впасть к концу, как в ересь, в неслыханную простоту».

Вспомним и то, что горячо любимый Быковым Лев Толстой, освоивший все мыслимое и немыслимое писательское мастерство, под конец жизни писал поучительные рассказы для крестьянских детишек.

К тому же Быков был уже немолод, быть может, с остротой ощущал, что недолго ему осталось. И надо успеть, успеть…

У него была одна интересная особенность — только доведя до предела свое мастерство в каком-нибудь из жанров, он начинал искать другие пути для самовыражения и тогда оставлял этот жанр на некоторое время. Однако, когда он возвращался к нему, получался шедевр. Так вышло с его романом «Полюби меня, солдатик».

Так же вышло и с его последней работой — «Доўгая дарога дадому», 2003[388] («Долгая дорога домой», 2005)[389], ради которой он, видимо, все-таки оторвался от притч и которая проявила еще одно качество автора: несмотря на его общее недоверие к мемуарному жанру (мы поясним эту фразу в следующей, последней главе), а также тяжелую, прогрессирующую болезнь и операцию, написана она значительно и блестяще. Валентин Тарас (1930–2009), друживший с автором почти полвека, был удостоен просьбы Василя Быкова выполнить перевод мемуаров на русский. В дополнение к белорусскому изданию Быков вручил Тарасу 30 черновых новых главок, которые тому предстояло обработать и «вставить» по своему усмотрению в существующий беловой белорусский текст. «Работа над переводом была горькой: я приступил к ней сразу после похорон Василя, с острой болью утраты, которая долго не давала сосредоточиться»[390]. Далее Валентин Тарас подробно рассказывает о трудностях своей работы, связанных не только с тем, что мемуары были написаны смертельно больным человеком, работавшим в изгнании без архивов, торопливо и без перечитывания написанного. Тарас, опытный переводчик, также хорошо знал, что любой перевод в целом не должен оставаться подстрочником, то есть он меняется в художественном отношении, теряя общую стилистику оригинала и приобретая облик другого языка. Это прекрасно знал и Быков, сам немало намучившийся с переводами и давший авторское благословение переводчику на перевоссоздание текста. Тарас, будучи благодарным за предоставленную свободу, тем не менее оговорил главное:

Принимая во внимание вышесказанное (что для автора этой книги является некоторым видом индульгенции в связи с характером следующей главы, основа которой — тройной перевод: с белорусского на английский, с английского — на русский обширного интервью с В. В. Быковым), со смирением прошу читателя последовать за мной к конечной главе.

Мое последнее и самое долгое интервью с Василем Владимировичем проходило во Франкфурте, где тогда по приглашению немецкого ПЕН-клуба жил и работал писатель, в начале февраля 2001 года.

Почти десять лет прошло с той поры, только подумать. Хотя что уж там — скоро восемь, как перестало биться его сердце, а произошло это 22 июня 2003 года.

Ровно в тот день шестьюдесятью годами раньше началась Великая Отечественная война.

Жизнь иногда любит символы.

Интервью наше длилось восемь дней. Подряд. Изо дня в день, несмотря на занятость, Быков уделял мне по нескольку часов своего времени. Мы говорили по-белорусски, под магнитофон, но я иногда все-таки сбивалась на родной мне русский язык, Василь же Владимирович отвечал мне только по-белорусски. Дома, в Канаде, я перевела интервью на английский, а пленки, по просьбе жены Быкова, сдала в архив его любимой зарубежной белорусской радиостанции, Свабода.

Беседа наша, несмотря на заготовленные мною вопросы, была достаточно спонтанной. Вопросов этих писатель не знал и соответственно не мог подготовиться к ним заранее. Мне же хотелось добиться от нашего разговора максимальной естественности. Порой тема увлекала его, и он говорил долго и подробно, порой мысль его начинала ветвиться, а я не решалась и, главное, не стремилась его прервать. Переводя получившееся на бумагу, я, разумеется, попыталась придать интервью определенную стройность или, во всяком случае, последовательность. Из чего исходить? Я решила постараться исходить из хронологии жизни писателя.