Факты, подобные приведенному выше, продолжали усугублять традиционно тяжелое положение крестьянства, лишившегося вдобавок защитников своих интересов, среди которых было достаточно много хорошо образованных лидеров. Пренебрежительное, принудительное и жесткое отношение к крестьянству как к полувраждебному (буржуазному) классу граждан не только вылилось девять-десять лет спустя в уничтожение их традиционного образа жизни, но и, начиная с 1927 года, сказалось в насильственном образовании колхозов. Все это продолжает отражаться в словарных определениях из некоторых академических изданий. Как мы убедились, академический словарь, вместо того чтобы разобраться в позорном геноциде крестьянства своей страны, упорно повторяет затверженный урок «социалистического прошлого», показывая рабочий класс в качестве прогрессивного класса, а крестьянство — его антагонистом.

Во время и после перестройки разрабатывались несбывшиеся теории о том, что крестьянство как социальный класс с врожденной хозяйственной жилкой сможет быстрее, чем рабочие, проявить предпринимательские качества и избавиться от колхозов. Этой новой утопии не пришлось сбыться по вполне понятной причине — отрезаны от земли и физически уничтожены были именно лучшие хозяйственники, а на земле в основном остались разбитые и безличные тени былых кормильцев. Если в России и в Украине колхозы потихоньку начинают уходить в прошлое, то в Беларуси продолжают жить по старым советским колхозным принципам. И хоть белорусы прекрасно понимают бесперспективность такого вида хозяйствования, они также знают, что колхозы там будут до той поры, пока у власти остается Лукашенко, в прошлом директор убыточного совхоза[261]. Несмотря на то что сельское хозяйство и сегодня составляет 13 процентов белорусской экономики, в Беларуси существует более 1250 колхозов и только горсточка частных хозяйств. Лукашенко и его приспешники сваливают неудачи сельского хозяйства на плохую погоду, что приводит на ум старую шутку советских времен: «у нашего сельского хозяйства только четыре проблемы: весна, лето, осень и зима».

Василь Быков всегда трезво оценивал положение крестьян как в своей стране, так и на других территориях бывшего Советского Союза. Он понимал, что большевики отняли у крестьянства самые дорогие качества этого общественного класса — его, казалось, неистребимую любовь к земле и знание ее. Однажды он рассказал мне нетривиальную, но в то же время типичную историю, произошедшую в России после перестройки:

ВБ: История эта довольно широко известна. Черниченко — писатель, журналист; он также хорошо известный общественный деятель, депутат Думы и глава Союза писателей Москвы[262]. Вдобавок Черниченко — один из основателей Крестьянской партии в России[263]. Несколько лет назад он обзавелся пятьюдесятью гектарами земли в Горьковской области. Черниченко был полон энтузиазма относительно своего нового проекта, но, к сожалению, его остановили уже в самом начале: он наткнулся на непреодолимые преграды и сопротивление, как говорится, «от всех и вся». Особенно сильно сопротивлялись местные: колхозникам близлежащего колхоза, находившимся в состоянии постоянного подпития, не нравились его инициативы. Руководители района, бывшие коммунисты, тоже не принимали, более того, не выносили его. Представьте, частная экономика по соседству! Он был для них как кость в горле. Они хотели от него избавиться и добились своего. Во-первых, у него не было возможности работать на собственной земле: банк не давал ему заем на покупку оборудования. С другой стороны, налоговые органы все время маячили за спиной, требуя налог с продукции, которой у него еще не было. Психологически он тоже был вымотан: ни одного дружеского лица вокруг. Местные жители хотели, чтобы он убрался оттуда как можно скорее, а они без зазрения совести продолжили бы свое привычное пьянство. Было немало случаев, когда новые фермы со всем поголовьем сжигались… Самой ужасной проблемой было то, что законы не поддерживали этих новых фермеров и их инициативы, а, наоборот, скорее работали против них.

В том же интервью Василь Владимирович поделился своей неудовлетворенностью так называемой современной «деревенской прозой». Когда я спросила у него о причинах его беспокойства, он ответил: «Наши „деревенские“ писатели предпочитают, как правило, представлять портрет крестьянства в розовых и голубых тонах, в то время как Золя, например, использовал реальные краски земли: черный, коричневый и серый». Суть неудовлетворения писателя работой коллег вполне понятна. Василь Быков был одним из немногих, чья эмоциональная память сохранила детали процесса коллективизации, безжалостно сломавшей хребет крестьянству.

В коротком романе «Стужа», несмотря на то что в нем описаны локальные события в Беларуси, Быков воспроизвел панораму явления таким образом, что она отражает и далекое, и недавнее прошлое как царской, так и советской империи. Коллективизация выступает в его хронике событий как явление преступное и позорное, выявляющее бандитскую суть тоталитарной системы. Поэтому неудивительно, что писатель наносил на канву своего рассказа большей частью краски Золя — черную, коричневую и серую. В то же время в его палитре нашлось достаточно голубых и розовых тонов для изображения патриотической и, конечно, семейной, родительской и романтической любви, а также человечности и высокой нравственности, проявлявшейся у многих крестьян. В этом романе много и красной краски — это океаны крови, пролившейся в то смутное время.

Долгое время тянулся и поднимался к небу стон боли в белорусских деревнях, селах и хуторках. Страдания крестьянина-кормильца, однако, не трогали тех, у кого была власть остановить их мучения. Даже наоборот — давили еще сильнее. Трагедия, от которой крестьянство почти полностью онемело, достигла своей первой вершины в конце 1920-х, а последней — к середине 1930-х. Это не значит, что бедственное положение улучшилось к концу 1930-х годов. Просто многих крестьян уже не осталось на этой земле: кого уничтожили физически, а кого выслали в невыносимые условия, как Федора Ровбу. Коллективизация как социальное явление оказалась смертоносной для основного населения Беларуси того времени — крестьянства. Несмотря на то что Быков не приводит конкретных цифр в «Стуже», эту работу невозможно рассматривать только в качестве литературного произведения. «Стужа» — еще и историческая, социальная и психологическая хроника событий, последствия которых сказались и сказываются на формировании многих поколений. «Стужа» полностью и безоговорочно отвечает на вопросы: «Кто виноват?» и «За что?», реконструируя причины возникновения этих вопросов.

Размер этой катастрофы — коллективизации в Беларуси — невозможно оценить из-за нехватки реальных статистических данных. Во-первых, многие архивы были уничтожены во время и после Второй мировой войны. Во-вторых, в период коллективизации людей высылали порой целыми деревнями и селами, и их судьбы неизвестны вследствие того, что большинство из них, беспаспортная масса, не учитывались официальной статистикой. В-третьих, власти заметали следы своих преступлений, и до сегодняшнего дня сведения о них отсутствуют даже в академических изданиях[264]. В результате индивидуальные и коллективные судьбы крестьян, время, проведенное в тюрьмах и лагерях, смертность от голода, холода, издевательств со стороны тюремщиков и уголовников остаются незарегистрированными[265]. Владимир Адамушка приводит следующие сохранившиеся архивные данные[266]: в Беларуси было раскулачено 125 032 человека только в 1930-м (начальные годы коллективизации). За 1931–1934 годы количество жертв только в Центральной и Восточной Беларуси возросло до 261 000 человек. К этой цифре Адамушка добавляет 349 000 жителей Западной Беларуси (после 1939 года).