Подробный список знаков беды, предложенный Дедковым, содержит вдумчивый комментарий этого «нового слова», внесенного Быковым в традиции советской прозы. Выражение «новое слово», распространившееся в литературоведении сразу после выхода романа, было вызвано быковским созданием мира, где жили и действовали люди, у которых не было прямых отношений ни с одной организованной стороной, участвовавшей в войне. Макмиллин немедленно отмечает этот элемент в своей работе о «Знаке Беды»: «После творческого затишья скверных лет конца 1970-х — начала 1980-х Быков опубликовал одну из своих лучших работ, „Знак Беды“. В некотором отношении этот роман отходил от его ранних произведений, так как советские солдаты и партизаны практически не играли в нем никакой роли»[197]. Несмотря на то что работа Дедкова написана до этих слов Макмиллина о Быкове, он словно продолжает мысль английского ученого:
В «Знаке Беды» — ни партизан, ни того, что мы чаще всего называем борьбою. Затаившаяся деревенская жизнь сместилась с обочины в центр; она теперь — главное. И еще новость: небывало для Быкова разрослась предыстория событий; прошлое героев впервые обрело художественное равноправие с их настоящим; именно прошлое придает всему остальному важнейший дополнительный смысл и генетическую, историческую глубину. Изображать трагические события на хуторе как сиюминутные, беспочвенные, случайные было бы явным упрощением, неправдой. Быков предпочел искать и проявлять связь фактов, старых и новых интересов, побуждений, поступков. Это было необходимо, было требованием самого материала. Впервые Быков рассказывал не о людях, соединенных одним окопом, одной боевой задачей, одной партизанской вылазкой (еще «Карьер» не написан), а о тех, кого война застала дома, в родных стенах, в своем привычном крестьянском мире и кругу, где все если не родня, то все равно — самые что ни на есть свои, наши, одного корня, одного племени[198].
Глубокий анализ Дедкова, в котором читатель легко ориентируется благодаря логически уверенному ходу мысли и эмоционально сбалансированному изложению, тем не менее, как кажется, заслуживает по крайней мере одного возражения и двух дополнений.
Возражение вызывает следующее заявление: «…прошлое героев впервые обрело художественное равноправие с их настоящим». Впервые?.. А как же те произведения Быкова, о которых мы уже говорили? Разве прошлое в них уступает в художественных правах настоящему? Практически любой герой Быкова (как, впрочем, и большинство людей в реальной жизни) строит свое мировоззрение, совершает те или иные поступки, исходя из своего прошлого жизненного опыта. Более того, у Быкова — чему примером может послужить любое его произведение — прошлое обычно отвечает не только за инстинкты, жизненные стимулы и выбор персонажа, но чаще всего является основополагающим началом в формировании его судьбы. Впрочем, прошлое в «Знаке Беды» действительно имеет некоторые особенности, в том смысле, что оно фактически вбирает в себя несколько периодов, состоит из нескольких частей: очень далекое прошлое (революция, коллективизация), прошлое-настоящее (отражающее основные события романа) и прошлое-будущее (существование хутора Петрока и Степаниды Богатько уже без его хозяев).
Что касается дополнений, то первое из них заключается в том, что Быков был одним из первых, кто во весь голос заявил о несправедливом, жестоком и неправовом отношении тоталитарного государства к населению, оказавшемуся на оккупированной территории. Так, в анкете советских органов уже в 1941 году появился вопрос, находился ли сам человек или члены его семьи на оккупированной территории, и положительный ответ нередко или приводил к аресту, или добавлял годы к уже назначенному сроку заключения. И, без сомнения, многострадальной деревне приходилось тяжелее всех. Практически так же советские органы власти и их так называемые службы безопасности, несколько раз поменявшие свое название (ЧК, НКВД и КГБ), относились и к несчастным военнопленным, о чем Быков упорно писал еще до появления в печати замечательного романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба»[199].
Второе дополнение относится к методу анализа этого произведения. Заимствуя быковское название — знак беды, Дедков сделал его главным рабочим инструментом для классификации сюжета романа. У Игоря Дедкова слово «знак» обозначает примету и предвестие беды. Мы же утверждаем — и это основное дополнение, — что этот роман исполнен множества символов, что он опирается на архетипы, а в состав архетипа «Знак Беды» входят не только примета и предчувствие, но некая причинно-следственная связь. Беда за что-то, или вследствие чего-то.
На первый взгляд его сюжет прост и прямолинеен: он построен на жизни и смерти пожилой пары — Петрока и Степаниды Богатько, живущих на бедном хуторе нелегкой, экономически скудной, но типичной жизнью белорусских крестьян своего времени. Они начали семейную жизнь, будучи поденными работниками у старого Адольфа Якимовского, обедневшего потомка белорусской шляхты: «Жизнь его не баловала, но был он человеком спокойным, молчаливым и не злым — за что больше всего остального и уважала его Степанида, ценившая хуторской хлеб. Хоть порой было и не сладко, она знала, что легче не найти»[200]. Тем не менее, когда советская власть экспроприировала землю Якимовского, распределив ее между безземельными, Богатько досталась небольшая полоска самой неплодородной земли хуторка. Вначале Петрок вовсе отказался от земли своего бывшего хозяина, но его более энергичная жена, сама не до конца уверенная в своем праве на землю, все же подала заявление на этот надел. И Степаниду и Петрока мучают сомнения по поводу процесса экспроприации. А бывший владелец хутора и земельных угодий Адольф Якимовский, которому некуда уйти, продолжает жить на хуторе, представляя собой постоянный укор своим бывшим батракам:
Как-то она не выдержала и вечером, управившись с домашней скотиной, сказала Петроку, что им нужно поговорить с Якимовским, что так нехорошо, они же с ним так долго жили в добре и мире, без всяких ссор, а теперь… Опять же следует сказать, что их вины тут нет, что так повернула дело власть, что дали им эти две десятины, но они ведь их не просили. Взяли, правда, но ведь не возьми они — так отдали бы другим, мало ли голодных на свете. Нужно было как-то подобрее подойти к Якимовскому, чтобы он не злился, а жить — пусть живет в своем доме, они прекрасно перебьются в котельной, пока не встанут на ноги. Она же охотно присмотрит за стариком, неужто за его доброту она не отблагодарит его на его собственной земле[201].
Этот разговор, так тщательно отрепетированный Степанидой, принял неожиданный поворот. Степанида, поручившая мужу говорить первым, так и не дождалась от него путного слова по этому наболевшему вопросу. Тогда, как всегда, она взяла инициативу в свои руки, кротко попросив у старика прощения. Якимовский на это неожиданно строго упрекнул их в том, что они не отказались от его имущества, и, подумав долго, сказал, как бы прочитал им приговор: «Вы совершили грех, позарившись на чужое. На чужом и дармовом счастья не будет. Мне вас жаль»[202]. Заключил он разговор, однако, иначе, смягчив свой строгий нрав: «Но ничего уж не поделаешь, — сказал он чуть спустя. — Я вам дурного не желаю. Пусть Иисус и Мария вам помогут…»[203].
Вскоре после этого разговора появился первый знак беды: Степанида и Петрок нашли мертвого жаворонка у себя на поле. Эта примета беды предварила первую трагедию — самоубийство старого Якимовского, благородство которого стало символом человеческой порядочности и много лет спустя, уже при фашистах, откликнулось в поступке супругов Богатько. Якимовский, однако, символизирует не только личное благородство и порядочность, но и сопротивление, неприятие той «новой нравственности», которую принесли с собой большевики.
