— Я не знаю где мой сын. Он пропал в 41 году, больше я его не видела.

— Врет она, все врет, господин офицер, — громко произнес Аркадий, вступив, без разрешения в разговор и сделал один шаг вперед от двери. — Его видели наши люди в поселке. Видели и дали нам знать.

— Это прафда? Ба-бушка? — гестаповец еще раз обошел вокруг Акулины, разминая руки в перчатках.

— Не знаю я пан офицер, — выдавила сдавленно Акулина, сжавшись, поняв, что сейчас ее начнут бить.

И в тот момент, Кранке, белобрысый немец, лет тридцати, садистски, нанес ей удар «хук справа», в голову.

Акулина отлетела в сторону и, падая, на пол, потеряла сознание. Гестаповец подтянул правую перчатку на руке и властно подошел к начальнику полиции. — Далше ваш черед господин Ястребовичш.

— Ястребцов, господин оберштурмфюрер.

— Не все ли равно, — ехидно улыбнулся немецкий офицер и похлопал по щеке полнеющего начальника, стоявшего на вытяжку перед эс-эсовцем. — Делайте дело господин началник. Доказывайт свою преданность.

— Слушаюсь, господин офицер.

— Три дня вам на сбор молодеж для отправки в Великий Германия. Не выполняйт, вас ожидайт участь этой ба-бушка. Вы понял все, господин Ястре-бовитчш или как вас…

— Ястребцов, господин оберштурмфюрер.

— Ястре-бцоф, — офицер гестапо выговорил, наконец, фамилию начальника полиции поселка Журавичи.

Когда гестаповец ушел. Ястребцов подозвал пальцем Аркадия Шидловского. — Что хочешь, Аркадий делай, но выбей показания из этой партизанки. Поучись у немцев. Иголки под ногти или пальцы в дверь. Еще подсказать?

— У нас другие методы, не хуже чем у немецких костоломов…

Акулину Дедушкину продержали в подвале управы два дня, затем перевели в местное гестапо. Но и там из нее не выбили показаний о сыне. Она просто не знала, где находится партизанский отряд и где был ее сын в данный момент.

Девочки, в это время, собрали подписи с двухсот дворов близлежащих поселков и отнесли их в полицейскую управу, о том, что их мать ни в чем не повинна. Кроме того, Михаил, узнав, о положении матери и детей, повесил тайно на дверях местных полицейских предупреждение, что если упадет хоть один волос с ее матери и сестер, то эти карательные методы будут направлены по отношению и к их семьям…

— Через две недели, Верочка, меня отпустили и привезли на повозке домой: избитую, изувеченную, больную. Ходить, после этого, как ты знаешь, я почти не могу…

Терпеть и жить, жить и страдать, вот женский удел, если другой судьбы не дано. Но руки на себя накладывать не смей, до последнего вздоха, моя доченька….

— Хорошо, мама, я выживу. Обязательно выживу. Мы будем жить, — прошептала во сне Вера, впервые с улыбкой на лице…

Рейхсканцлер Германии, несменный председатель НСДАП (национал-социалистической немецкой рабочей партии), он же вождь немецкого народа, Адольф Гитлер не любил заниматься текущей канцелярской работой. Просмотр ежедневных докладных записок, сводок с фронтов, информативных бюллетеней, проектов различного рода документов и принятие по ним решений, тяготило его. Он всячески, если можно было, откладывал время на их изучение. Он всегда подчеркивал, что всякий документ должен отлежаться, что всякая проблема может разрешиться сама по себе, если ее не торопить. Тем не менее, почти каждый день, по часу времени он уделял документам внимание.

Сегодня, в это приветливое июльское утро, дела Рейха требовали его вмешательства. Гитлер настороженно прошелся в свой рабочий, невероятно огромных размеров, отделанный в стиле барокко, кабинет Рейхсканцелярии. Он любил свой кабинет, красовался ее дорогой инкрустированной мебелью, внутренне радовался как ребенок, видя на стене у рабочего стола висящий монументальный герб с изображением средневекового рыцаря, его портретное сходство, в объятиях скелета и с чертом у левого плеча. Такая помпезность, по его мнению, нужна была, чтобы показать любому сюда входящему, основательность и незыблемость строящегося тысячелетнего Рейха, величие его вождя. Но сегодня ему было нерадостно. Сегодня ему было, как никогда, тревожно. Причина была не только в плохом здоровье, даже не в отвратительных делах на Восточном фронте. Причина лежала в его сновидении. В сегодняшнем, утрешнем сновидении.

Несмотря на то, что он поздно лег спать, до двух ночи проговорил с прислугой и адъютантом, и выпил антигазовую пилюлю Кестера против вздутия живота, проснулся он рано, в шестом часу, весь разбитый, в тревогах и в слезах. Его разбудил провиденческий сон. Во сне он увидел себя альпинистом. Он ловко, вместе с Мартином Борманом, восходили на высокую вершину Тянь-Шаня. Там они хотели водрузить знамя вечного третьего рейха. Но, в последний момент, на пике вершины, где лежали серебристые снежные шапки, где светило яркое солнце, кто-то, он не видел кто, обрезал канат. Просто молнией сверкнул клинок, и он полетел вниз в пропасть. Он кричал, но крика своего не слышал, он просил о помощи у Господа, но его лик был закрыт. И вдруг, кто-то по-собачьи прорычал, — Держись волк! — и в последний момент мощно, уцепившись пастью за веревку, потащил его наверх. У него градом потекли слезы благодарности…. Он открыл глаза. Его верная любимица овчарка Блонди скулила, напуганная его состоянием, и тянула зубами одеяло…

Рейхсканцлер, одетый в обычный партийный костюм серого цвета со значком и железным крестом на левой стороне двубортного пиджака и нацистской повязкой на рукаве медленно шел по кабинету, немного волоча левую ногу. Левая рука его висела плетью и нервно дергалась. Было заметно, что при движении, он заваливается в сторону, и не может держать равновесие. Но он отказался от чьей либо помощи и шел без поддержки. Даже не вызвал лечащего врача Морелля. С ним он решил поговорить перед обедом. Он думал об утрешнем сновидении. Оно не давало ему покоя. Он хотел побыть один в своем огромном имперском кабинете. Уединиться и подумать. Верная собака Блонди шла рядом.

Поражение под Сталинградом, неудачная попытка переломить ситуацию на Восточном фронте под Курском, открытие союзниками Сталина второго Западного фронта серьезно подкосили и до того некрепкое здоровье нацистского вождя. Нарушение зрения, особенно правого глаза, так отразилось на Гитлере, что его существенная черта характера, недоверие, приняло угрожающие размеры, а невротическая неконтролируемая критика перешла все границы. Он стал гневно реагировать на возражения и ситуации, которые ему не нравились. Он стал упрямо придерживаться только своего мнения, даже если его окружение с ним несогласно. Он стал бояться военного риска и длительных операций. Если раньше он лихорадочно торопился, то теперь он осторожничал, был упрям и главный принцип своего военного руководства видел в укреплении позиций на каждом квадратном метре. Он не оставлял захваченных территорий добровольно, даже если это было необходимо. Любое предложение казалось ему попыткой подчинить его волю. Его болезненные недоверие и подозрительность, которые вместе с приступами ярости и агрессивного упрямства уже порой граничили с безрассудством и умопомешательством.

Рейхсканцлер тихо уселся на кожаное с высокой спинкой и резными ножками кресло и посмотрел на стопку свежих газет. До них не дотронулся, но внутренне обрадовался, увидев на первой полосе свое фото в кругу детей. Он знал, ниже будет его поздравительная речь в честь 18-летия образования организация «Гитлерюгенд». — Да, да 3–4 июля 1926 года в Веймаре, он организовал национал-социалистическое молодёжное движение. Он хорошо помнит это время. Свое пламенное выступление на трибуне…Ему восторженно рукоплескали и приветствовали стоя. Ему подносили цветы…Молодежь, молодое поколение Германии поверила ему и дружно встала в строй…

— Но кто, же мне подрезал канат? — Гитлер вновь вернулся к мучащей его, пророческой, как ему показалось, теме. — Он же был почти у цели и с ним его соратник по партии, его заместитель Мартин.