С небольшими перерывами выставка работала до 1 ноября 1924 года. Забегая вперед скажем, что судьба большой части ее экспонатов (их насчитывалось около десяти тысяч) сложилась печально. Когда работа выставки закончилась, Военная академия настояла на том, чтобы помещение очистили. В результате экспонаты взял молодой «Музей Красных Армии и Флота», размещавшийся на улице Кропоткина (нынешней Пречистенке), в особняке, где сейчас находится Государственный литературный музей им. Пушкина. Но тогда этот старинный дом был совершенно не приспособлен для хранения такого количества музейных экспонатов, он почти не отапливался, в помещениях — сырость и теснота. Экспонаты свалили на стеллажи и просто на пол.

В 1927 году музей переехал в здание на Екатерининской площади (ныне площадь Суворова), где вскоре был открыт Центральный дом Красной армии (ЦДКА).

Политическая обстановка в стране радикально менялась. Троцкий вскоре был объявлен одним из главных врагов Советского Союза (о чем речь впереди), так что напоминать о его заслугах в создании Красной армии никому не могло прийти в голову. По некоторым данным, многие из еще уцелевших экспонатов выставки «Пять лет Красной Армии» сожгли в котельной ЦДКА в середине 1930-х годов.

1923-й был весьма интересным годом в советской истории, по существу прелюдией к новой эпохе. Он начался с того, что уже тяжело болеющий Ленин решил надиктовать свое знаменитое «Письмо к съезду», которое потом назовут его «политическим завещанием». Точнее сказать, диктовать записки он начал еще в декабре 1922 года, а закончил письмом в январе 1923-го.

В «завещании» явно ощущается ленинское опасение раскола партии после его смерти — письмо буквально пронизано этим предчувствием. Ленин безошибочно сумел предугадать двух главных героев будущей драмы партии и государства — Троцкого и Сталина.

Весь 1923 год действительно прошел под знаком борьбы — сторонников Троцкого со сторонниками «тройки» временных союзников Зиновьева, Каменева и Сталина — за ленинское наследство. И тот и другой лагерь почти сразу же начали использовать ленинские записки в борьбе друг против друга. К тому же 10 марта 1923 года у Ленина случился новый тяжелый инсульт, который положил конец его политической деятельности.

А уже через четыре дня в «Правде» появился большой очерк о Троцком. Его автором был Карл Радек. В очерке Троцкий преподносился и как создатель Красной армии, и как военный гений, и как крупнейший организатор, и как вдохновитель «мировой революции». Словом, как самый настоящий наследник Ленина.

Вскоре в рамках юбилейной выставки, посвященной пятилетию Красной армии, открылась и художественная выставка, где были представлены 260 полотен, рисунков, изделий из фарфора. Центральным экспонатом выставки был огромный портрет Троцкого работы Юрия Анненкова (именно этот портрет потом использовали для оформления книги «Военная академия за пять лет»). Вообще, портретов и бюстов наркома по военным и морским делам на выставке имелось более чем достаточно. Затем в «Огоньке» вышел огромный очерк «День Троцкого» Я. Сущевского, но об этом очерке и его авторе — чуть ниже.

А пока скажем, что появление Блюмкина в Москве, его учеба в Военной академии, скандальные выходки в литературных кафе и работа у Троцкого не остались незамеченными немцами.

В ноябре 1922 года должность посла Германии в Москве занял профессиональный дипломат граф Ульрих фон Брокдорф-Ранцау.

Он стремился наладить хорошие отношения между Берлином и Москвой, но игнорировать «фактор Блюмкина» ему не позволяли ни дипломатические правила, ни кодекс чести аристократа. Брокдорф-Ранцау дал понять советскому руководству, что германское правительство хотело бы получить официальные разъяснения, почему убийца германского посла (хотя бы и императорского) свободно разгуливает по Москве, да еще в качестве официального сотрудника самого Троцкого.

Эта аристократическая педантичность озадачила Троцкого. Ворошить прошлое сейчас было совсем не в интересах Советской России. И хотя в секретном письме, направленном Ленину, Чичерину, Крестинскому и Бухарину, Троцкий назвал немецкое требование «удовлетворения за графа Мирбаха» дурацким, вместе с тем он считал, что необходимо срочно принять «предупредительные меры».

«Если это требование будет официально выдвинуто, и нам придется войти в объяснения, — писал он, — то всплывут довольно неприятные воспоминания (Александровича, Спиридоновой и проч.). Я думаю, что поскольку вопрос уже всплыл в печати, необходимо, чтобы откликнулась наша печать, и чтобы тов. Чичерин в интервью или другим порядком дал понять немецкому правительству… что, выдвинув это требование, они впадают в самое дурацкое положение. Газеты могли бы высмеять это требование в прозе и стихах, а по радио отзвуки дошли бы до Берлина. Это гораздо выгоднее, чем официально объясняться на переговорах по существу вопроса».

Газеты требования немцев так и не высмеяли, поскольку дело удалось как-то замять. Во всяком случае, официально немцы вопроса о Блюмкине больше не поднимали. Хотя, кто знает, может быть, именно нежелание большевиков портить отношения с Германией привело к перемещению Блюмкина в том же 1923 году на другую работу, в менее заметную сферу деятельности.

Но еще во время работы у Троцкого Блюмкин в очередной раз решил попробовать себя в качестве журналиста.

В начале апреля 1923 года вышел первый номер возобновленного иллюстрированного еженедельника «Огонек». Раньше, с 1899 по 1917 год, он издавался в Санкт-Петербурге в виде приложения к газете «Биржевые ведомости». После революции «Огонек» начал выходить уже как самостоятельный журнал. Его первым главным редактором стал известный журналист Михаил Кольцов.

«Гвоздем» первого номера нового «Огонька» стал большой очерк «День Троцкого», подписанный неким Я. Сущевским. Брат Кольцова, карикатурист Борис Ефимов в своих мемуарах утверждал, что за этим псевдонимом скрывался не кто иной, как Яков Блюмкин. По его словам, именно Блюмкин и принес этот очерк в «Огонек».

«Смотрел на него, конечно, с любопытством, — вспоминал Ефимов, — у него как будто на лбу было написано: „Я — тот самый Блюмкин, который убил графа Мирбаха!“ Он был весьма словоохотлив и подробно рассказывал, что недавно вернулся с Кавказа, где принимал участие в подавлении каких-то мятежей против советской власти. При этом выразился со смаком: „мы их там шлепнули, тысячи две“. (Я впервые тогда услышал этот залихватский термин „шлепнули“, означавший „расстреляли“.) (Здесь за давностью лет Борис Ефимов, похоже, смешал два события: „шлепать“ на Кавказе Блюмкин мог позже, когда работал в Закавказском ЧК, и, возможно, разговор об этом тоже состоялся позже. В марте же 1923 года Блюмкин мог рассказывать в редакции „Огонька“ что-то о своих персидских приключениях. — Е. М.)

По возвращении в Москву Блюмкин был принят на работу в секретариат Троцкого, тогда председателя Реввоенсовета Республики. Блюмкина, видимо, потянуло к литературной деятельности, и он пришел в редакцию „Огонька“ предложить очерк о работе этого секретариата. Как раз при мне редактор нового журнала, Кольцов, прочел очерк и сказал:

— Ну, что ж, мы это напечатаем. А как подписать? Вашей фамилией?

Блюмкин подумал.

— Нет, — сказал он, — пожалуй, как-нибудь иначе.

Кольцов оглянулся вокруг, и взгляд его упал на стоявший в углу несгораемый шкаф, на дверце которого была надпись „Сущевский завод“.

— Вас устроит подпись „Я. Сущевский“, товарищ Блюмкин?

Блюмкин согласился, и очерк под названием „День Троцкого“ за подписью „Я. Сущевский“ появился на страницах „Огонька“. Надо отдать справедливость Блюмкину — очерк написан бойко, образно, хорошим литературным языком».

Если все было так (а какие у нас основания не верить Ефимову?), то «День Троцкого» — самый солидный журналистский материал Блюмкина из всех известных к сегодняшнему дню. Зная график и манеру работы Троцкого, он имел возможность описать все это в очерке. И действительно, ему удалось довольно живо и свободно по тем временам показать некоторые весьма любопытные особенности повседневных занятий «вождя революции». По тексту чувствуется, что автор — не просто журналист, но человек с литературными амбициями. Вот лишь несколько цитат: