В 1920-е годы Каховская арестовывалась еще несколько раз, затем были ссылки в Среднюю Азию и Уфу, потом — десять лет лагерей и снова ссылка в Сибирь. На свободу она вышла только в 1955 году. Умерла Ирина Каховская в 1960 году.

Однако Блюмкина в 1919 году аресты обошли стороной. Возможно, потому, что в Киеве почти никто не знал, кем на самом деле является «Григорий Вишневский». Подробности его киевской жизни в то время почти не сохранились. Известно только, что по партийным делам он выезжал в тыл к петлюровцам. Одна из таких поездок чуть было не стоила ему жизни.

В марте 1919-го Блюмкин отправился в Елисаветград. Ехал он на подводе. Недалеко от города Кременчуг ему встретился отряд петлюровцев. Неизвестно, что именно произошло, но, видимо, человек на подводе, да еще явно семитской наружности, им не понравился. «Я попал в районе Кременчуга в плен к петлюровцам, подвергшим меня жесточайшим пыткам, — писал Блюмкин в своей „Краткой автобиографии“ в 1929 году. — У меня вырвали все передние зубы, полузадушили и выбросили как мертвого голым на полотно железной дороги. Я очнулся, добежал до железнодорожной будки, откуда на следующий день, 13 марта, на дрезине был доставлен в Кременчуг, в богоугодное заведение».

Трудно сказать, было ли все именно так, как рассказывал об этом Блюмкин. О его склонности приукрашивать происходящие с ним события мы еще поговорим. Впрочем, его «побитые зубы» помнили многие. Потом Блюмкин вставил себе металлические челюсти, чем тоже привлекал внимание.

В больнице он провалялся около трех недель. Там у него хватало времени подумать. Блюмкин размышлял — что делать дальше? Вариантов было несколько. Можно снова вернуться к подпольной работе и бороться против коммунистов. Можно уйти за линию фронта и совершать теракты против белых. Можно вступить в Красную армию или устроиться на какую-нибудь советскую должность под чужой фамилией. Наконец, можно просто «лечь на дно» и дожидаться лучших времен. Вряд ли его сразу начали бы искать в Киеве. Но Блюмкин выбрал самый необычный и рискованный вариант.

Четырнадцатого апреля 1919 года к часовому у входа в здание Киевской ГубЧК, которая занимала бывший особняк Бродского по адресу: Садовая улица, дом 5, подошел странный худой человек с выбитыми зубами. Шамкая беззубым ртом, он попросил провести его к председателю ЧК Иосифу Сорину. Часовой спросил, зачем. «Я — Блюмкин, — ответил человек. — Я нахожусь в розыске по делу об убийстве германского посла Мирбаха».

По такому случаю, как явка с повинной самого Блюмкина, в Киев из Харькова приехал его бывший начальник, а теперь председатель Всеукраинской ЧК (ВУЧК) Мартин Лацис. Он лично беседовал с убийцей Мирбаха. С 14 по 17 апреля Блюмкин дал подробные показания о событиях 6 июля 1918 года, о своей роли в покушении на Мирбаха и, наконец, о том, почему он решил прийти в ЧК.

Изложив свою версию московских событий, Блюмкин несколько раз подчеркнул: 6 июля никакого восстания против советской власти не было. «Я знаю только одно, что ни я, ни Андреев ни в коем случае не согласились бы совершить убийство германского посла в качестве повстанческого сигнала», — заявил он.

Затем он начал возмущаться тем, что «за голову Мирбаха, этого титулованного разбойника, упало много мужественных, честных и преданных Революции голов матросов, рабочих — левых эсеров» и что «председатель Совета Народных Комиссаров тов. Ленин лаконично объявил меня и Андреева просто „двумя негодяями“».

«Правительство возненавидело нас, Центральный Комитет и исполнителей акта предали суду революционного трибунала как преступников и даже провокаторов, — отмечал Блюмкин. — Каждую нашу элементарную попытку опровергнуть возводимые на нас незаслуженные обвинения пресекали в корне, считали новым походом против Советской власти… Мы, интернационалисты, участники октябрьского переворота, не имели прибежища в творимой и нами социалистической республике…

До сих пор я, один из непосредственных участников этих событий, не мог в силу партийного запрета явиться к Советской власти, довериться ей и выяснить, в чем она видит мое преступление против нее. Я, отдавши себя социальной революции, лихорадочно служивший ей в пору ее мирового наступательного движения, вынужден был оставаться в стороне, в подполье. Такое состояние для меня не могло не явиться глубоко ненормальным, принимая во внимание мое горячее желание реально работать на пользу Революции. Я решил явиться в Чрезвычайную комиссию, как в один из органов власти (соответствующий случаю) Советской власти, чтобы подобное состояние прекратить».

Через некоторое время Блюмкина отправили в Москву. Там его допрашивал сам Дзержинский. Впрочем, скорее это была беседа. Затем он повторил свои показания Особой следственной комиссии, которая изучала его дело. Крайне любопытны два момента. Во-первых, он четко заявил: после того как левые эсеры отказались его выдать Дзержинскому (Блюмкин, как уже говорилось, неоднократно указывал, что сам якобы настаивал на этой выдаче), он больше не нес ответственности за действия ЦК. «Арест тов. Дзержинского, захват почтамта и посылка телеграммы по линии, стрельба по Кремлю и бегство из отряда Попова — все это происходило в моем отсутствии и без моего участия», — подчеркнул Блюмкин.

Во-вторых, он заметил, что «было бы крайне ошибочно рассматривать мой приход как отказ от акта, исполнителем которого я был, равно как и отказ от моего эсеровского понимания революции и Советской власти. Я по-прежнему остаюсь членом партии левых социалистов-революционеров, по-прежнему расхожусь во многом в политике Советской власти, и именно это побуждает меня вполне честно рассеять все то запутанное, трагичное положение, которое создалось благодаря отказу ЦК выдать меня в результате убийства Мирбаха» (курсив мой. — Е. М.).

Интересно сравнить это заявление Якова Блюмкина с тем, что он писал в автобиографии на Лубянке десять лет спустя. А писал он вот что: «Моя явка явилась результатом моего аналитического, под углом интересов социалистической революции, наблюдения событий на Украине и на Западе, интенсивно ведшегося мной со времени июльской драмы 1918 г., равно как и моего интенсивного теоретико-политического самообразования. Как видно, понадобилось лишь 9 месяцев, чтобы я понял историческую правоту большевистской линии в социалистической революции» (курсив мой. — Е. М.).

Возникает неизбежный вопрос: когда же Яков Григорьевич был искренен? Увы, окончательного ответа на него уже, наверное, не найти…

Дальнейшие события развивались самым удивительным образом. Напомним — по приговору Ревтрибунала от 27 ноября 1918 года Блюмкин был приговорен к трем годам тюрьмы с принудительными работами. Но уже 16 мая 1919 года, всего лишь через восемь дней после того, как он дал свои показания Особой следственной комиссии, президиум ВЦИКа принял постановление:

Постановление было принято после ходатайства Особой следственной комиссии по делу Блюмкина. В нем заслуживают внимания два момента. Во-первых, говорится, что «поднятый партией левых эсеров после убийства Мирбаха мятеж против советской власти он, Блюмкин, осуждает и категорически отмежевывается от тех преступных действий, которые были совершены партией вопреки данному ему обещанию». Во-вторых, указывается, что он не может нести ответственность за этот мятеж, а «должен нести ответственность только за совершение террористического акта по отношению к Мирбаху, каковая ответственность, во всяком случае, не может вызвать необходимости содержания Блюмкина в тюрьме» (курсив мой. — Е. М.).