Староста прохрипел с угрозой:

― Полегче, domine[38] (38), вы не в церкви, ясно? Гунны грабить явились. Сволочь голодная, оборванцы, голытьба...

― Это — политика, — стоял на своем бакалавр. — Тут замешана Византия.

Вдруг страстно заговорил какой-то смуглый человек, по профессии лудильщик:

― Какая там Византия! Это все котельщики, и никто другой! Три года назад шатался тут один бродячий котельщик, а у него была точно такая же маленькая тощая лошадь, как у гуннов!

― Ну и что с того? — спросил староста.

― Да ясно же! — кричал смуглый человек. — Этих котельщиков вперед пустили, разведать, где да что... Шпионы они были... Всю кашу только котельщики и заварили! Знает кто-нибудь, откуда они пришли? И вообще, что им тут было делать? Что, зачем, к чему они, когда есть в городе оседлый лудильщик? Хлеб отбивать... да шпионить! И в церковь-то сроду не ходили... колдовали... скотину заговаривали... шлюх за собой таскали... Всё — они, котельщики!

― В этом что-то есть, — задумчиво произнес бородач. — Котельщики странный народ, говорят, они сырое мясо жрут.

― Шайка воров, — подтвердил староста. — Кур воруют, и вообще.

Лудильщика душило справедливое негодование.

― Вот видите! Твердят — Атилла, Атилла, а это все котельщики!.. За всем, за всем стоят эти проклятые котельщики! На скот порчу напустили... Понос на нас наслали... Все их дело! Их надо вешать, где только какой покажется! Или не знаете... не знаете вы про адские котлы? Не слыхали, что гунны на походе в котлы бьют? Любой ребенок поймет, какая здесь связь! Это котельщики навлекли на нас войну! Котельщики всему виной!.. А ты! — с пеной на губах вскричал он, указывая на беглого парнишку. — Ты тоже котельщик, ты союзник и лазутчик котельщиков! Затем и пришел... хочешь нас обмануть, котельщик проклятый, хочешь нас котельщикам выдать!..

― Повесить его! — взвизгнул фальцетом раздражительный горожанин.

― Погодите, люди! — орал староста, силясь перекричать шум. — Дело надо расследовать! Тихо!

― Чего там еще церемонии разводить! — пронзительно крикнул кто-то.

Стали сбегаться женщины.

В ту ночь зарево поднялось и на северо-западе. Сеял мелкий дождик. Пять человек умерли от дизентерии и кашля.

Парнишку повесили после долгих пыток.

1932

К Никифору, настоятелю монастыря св. Симеона, явился некий Прокопий, известный ученый, знаток и страстный коллекционер византийского искусства. Он был явно взволнован и, ожидая настоятеля, нетерпеливо шагал по монастырскому коридору со стрельчатыми сводами. «Красивые у них тут колонны,  ― подумалось ему,  ― видимо, пятого века. Никифор может нам помочь. Он пользуется влиянием при дворе и сам некогда был художником и неплохим живописцем. Помню ― он составлял узоры вышивок для императрицы и писал для нее иконы... Вот почему, когда руки его скрутила подагра и он не мог больше работать кистью, его сделали аббатом. Но, говорят, его слово все еще имеет вес при дворе. Иисусе Христе, какая чудесная капитель! Да, Никифор поможет. Счастье, что мы вспомнили о нем!»

― Добро пожаловать, Прокопий,  ― раздался за его спиной мягкий голос.

Прокопий порывисто обернулся. Позади него стоял высохший, ласковый старичок; кисти его рук утопали в длинных рукавах.

― Недурная капитель, не правда ли?  ― сказал он.  ― Старинная работа  ― из Наксоса[39] (39), сударь.

Прокопий поднес к губам рукав аббата.

― Я пришел к вам, отче...  ― взволнованно начал он, но настоятель перебил его.

― Пойдемте, погреемся на солнышке, милый мой. Тепло полезно для моей болезни. Какой день, боже, как светло! Так что же привело вас ко мне?  ― спросил он, когда оба уселись на каменную скамью в монастырском садике, полном жужжания пчел и аромата шалфея, тимьяна и мяты.

― Отче, ― начал Прокопий,  ― я обращаюсь к вам как к единственному человеку, способному предотвратить тяжкий и непоправимый удар культуре. Я знаю, вы поймете меня. Вы ― художник, отче. Каким живописцем вы были, пока вам не было суждено принять на свои плечи высокое бремя духовной должности! Да простит мне бог, но иной раз я жалею, что вы не склоняетесь больше над деревянными дощечками, на которых некогда ваша волшебная кисть создавала прекраснейшие из византийских икон.

Отец Никифор вместо ответа поддернул длинные рукава рясы и подставил солнцу свои жалкие узловатые ручки, искривленные подагрой наподобие когтистых лап попугая.

― Полноте,  ― ответил он кротко. ― Что вы говорите, мой милый!

― Это правда, Никифор,  ― молвил Прокопий (пресвятая богородица, какие страшные руки!) ― Вашим иконам ныне цены нет. Недавно один еврей запрашивал за ваш образок две тысячи драхм, а когда ему их не дали, сказал, что подождет ― через десять лет получит за образок в три раза больше.

Отец Никифор скромно откашлялся и покраснел от безграничной радости.

― Ах, что вы, ― залепетал он. ― Оставьте, стоит ли еще говорить о моих скромных способностях? Пожалуйста, не надо; ведь у вас есть теперь всеобщие любимцы, как этот... Аргиропулос, Мальвазий, Пападианос, Мегалокастрос и мало ли еще кто, например, как бишь его, ну, который делает мозаики...

― Вы имеете в виду Папанастасия?  ― спросил Прокопий.

― Вот-вот,  ― проворчал Никифор.  ― Говорят, его очень ценят. Ну, не знаю; я бы лично рассматривал мозаику скорее как работу каменщика, чем настоящего художника. Говорят, этот ваш... как его...

― Папанастасий?

― Да, Папанастасий. Говорят, он родом с Крита. В мое время люди иначе смотрели на критскую школу. Это не настоящее, говорили. Слишком жесткие линии, а краски! Так вы сказали, этого критянина высоко ценят? Гм, странно.

― Я ничего такого не сказал,  ― возразил Прокопий. – Но вы видели его последние мозаики?

Отец Никифор отрицательно покачал головой.

― Нет, нет, мой милый. Зачем мне на них смотреть! Линии как проволока, и эта кричащая позолота! Вы обратили внимание, что на его последней мозаике архангел Гавриил стоит так косо, словно вот-вот упадет? Да ведь ваш критянин не может изобразить даже фигуру, стоящую прямо!

― Видите ли, он сделал это умышленно,  ― нерешительно возразил Прокопий.  ― Из соображений композиции...

― Большое вам спасибо,  ― воскликнул аббат и сердито нахмурился.  ― Из соображений композиции! Стало быть, из соображений композиции разрешается скверный рисунок, так? И сам император ходит любоваться, да еще говорит  ― интересно, очень интересно!  ― Отец Никифор справился с волнением. ― Рисунок, прежде всего  ― рисунок, в этом все искусство.

― Вот слова подлинного мастера!  ― поспешно польстил Прокопий.  ― В моей коллекции есть ваше «Вознесение», и скажу вам, отче, я не отдал бы его ни за какого Никаона.

― Никаон был хороший живописец, ― решительно произнес Никифор. ― Классическая школа, сударь. Боже, какие прекрасные пропорции! Но мое «Вознесение»  ― слабая икона, Прокопий. Это неподвижные фигуры, этот Иисус с крыльями, как у аиста... А ведь Христос должен возноситься без крыльев! И это называется искусство!  ― Отец Никифор от волнения высморкался в рукав. ― Что ж поделаешь, тогда я еще не владел рисунком. Я не умел передать ни глубины, ни движения...

Прокопий изумленно взглянул на искривленные пальцы аббата

― Отче, вы еще пишете?

Отец Никифор покачал головой.

― Что вы, нет, нет. Так, только, порой кое-что пробую для собственного удовольствия.

― Фигуры?  ― вырвалось у Прокопия.

― Фигуры. Сын мой, нет ничего прекраснее человеческих фигур. Стоящие фигуры, которые, кажется, вот-вот пойдут... А за ними  ― фон, куда, я бы сказал, они могли уйти. Это трудно, мой милый. Что об этом знает какой-нибудь ваш... ну, как его... какой-нибудь критский каменщик со своими уродливыми чучелами!