На сей раз Зубавин провел тройной удар левой-правой-левой по корпусу. Но дыхания не сбил.

— Ничего я не знаю и знать не хочу. Если вы имеете в виду Анастасию, то она никуда не полетит.

— При чем здесь Анастасия? Бог с ней! Я хочу сказать: вам не жалко другую девушку?

— Какую?

Мы продолжали танцевать друг перед другом, примериваясь и уклоняясь.

— Да Стахову! Леночку Глебовну. Не стройте из себя идиота.

— Сами вы — идиот. — И я попытался свалить его апперкотом. Это мой коронный удар снизу. Но он оказался опытным мастером. Я натолкнулся на непробиваемую стену.

— Я же знаю, что бумаги и видеокассеты у вас, — сказал он. — Кому она еще могла их доверить в этой клинике? Только своему психиатру!

— Ты умный парень, — отозвался я, чувствуя, что силы мои стремительно тают. Нужно завершать поединок нокаутом. Если получится. Надо обязательно сконцентрироваться. — Зачем служишь такому прохиндею? Он же убийца.

— Род маркизов де Зубави всегда служит тем, кому принадлежит власть в России, это традиция, — ответил пилот и, сделав обманное движение, нанес мне короткий удар правой рукой в челюсть.

Я даже не успел среагировать, увидев замах. И рухнул на ковер, словно мне в голову ввинтилась разрывная пуля… пришел я в себя, должно быть, через несколько минут. Мишель Зубавин сидел рядом на корточках и брызгал на мое лицо водой из ведерка.

— Извините, — сказал он. — Не рассчитал силу удара. Хотел отправить в нокдаун, а получилось — как всегда. Мне ведь Международная федерация бокса запретила бить правой. Вы не в обиде?

— Ладно, Тайсон, это бокс, а не балет, — ответил я, потирая челюсть. Кажется, цела. Но состояние моей больной головы после этого поединка нисколько не улучшилось. Напротив. Теперь я еще некоторое время ловил возле себя «солнечных зайчиков», а в ушах звучал Ниагарский водопад.

— Дневник и кассеты все-таки надо вернуть, — донесся до меня голос правнука гасконских маркизов. — Будьте благоразумны. Я не хочу лишних жертв.

— Иди ты! — вяло ответил я, продолжая лежать на спине. Шум водопада постепенно начинал стихать. Да и «зайчики» немного угомонились.

Еще до завтрака я провел некий рискованный, с медикопсихологической точки зрения, эксперимент. Но вызвано это было не помутнением рассудка после нокаута в спортзале, а давним желанием. Теперь, когда я чувствовал, что Анастасия действительно близка к полному выздоровлению (не хватало лишь малости — вспомнить «лицо» того человека перед открытием выставки, подкинувшего собачью голову), стало возможным осуществить мою задумку. Но этот эксперимент мог завершиться и полным провалом, более того, вновь ввергнуть Анастасию в пучину внутренних тревог, страха и сумятицы души.

Имел ли я право подвергать ее налаживающийся душевный покой новому слому? Да, я врач. И отличие мое от хирурга лишь в том, что тот оперирует тело, я же — «залезаю» со своими инструментами в психику пациента. Иногда приходится быть жестким, и даже жестоким. Выпускать «дурную кровь». Вправлять «кости» больной души. Труднее всего было оттого, что это была душа родная, самого близкого мне человека.

Сначала я повел Анастасию в нашу оранжерею. Если бы там жили птички, то и они бы не щебетали столь весело и беззаботно, как она. Это было хорошим признаком. Теперь надо было «закреплять» нормальное состояние, как фотопленку в реактиве. Отпечатать в сознании светлую картину мира, оставив негатив в прошлом. Мы спустились в парк и некоторое время просто гуляли по аллеям, пока я не вывел ее на задний двор. Там у нас находились будки со сторожевыми собаками. Доберманы находились на цепи. Но они тотчас залаяли и рванули к нам.

В первую секунду Анастасия замерла, будто остолбенела. Я держал ее за руку, ощущая биение пульса. У меня самого сердце готово было выпрыгнуть из груди. Сейчас с Настей могло произойти все что угодно. Вплоть до коллапса или немотивированной истерики. И я уже приготовился к самому худшему, держа в кармане шприц с успокоительным лекарством, когда она вдруг совершенно спокойно и ровно, произнесла:

— Зачем же ты держишь их на цепи? Ка-а-кие милые!..

Она присела на корточки и стала гладить прыгающих доберманов, которые все норовили лизнуть ее в лицо. Анастасия смеялась, и они, кажется, тоже — по-своему, по-собачьи. Понимание и дружба между ними возникли мгновенно, в одну минуту. Собаки это особенно чувствуют. Я радовался, глядя на их щенячью возню. Эксперимент удался. Теперь ей оставалось выудить из памяти лишь «то лицо»… Для этого мне опять нужно было «проявить» несколько негативов, и именно в присутствии Анастасии. Провести еще один, последний эксперимент. Пока же мы отправились завтракать.

— Во что мы сегодня будем играть? — спросила у меня в столовой Ахмеджакова. У нее, судя по всему, было веселое настроение.

— В войнушку, — отозвался я также шутливо, оглядывая свое «войско», рассаживающееся за столиками. Мне надо было определить: кто из них враг, а кто — друг.

— Будет так же забавно, как вчера?

— Скучать, надеюсь, не придется.

— А где, кстати, Лариса Сергеевна?

— Спит, — сказал я, и был совершенно прав. Ведь что есть смерть, как не долгий сон перед воскрешением? Но философско-богословские вопросы сейчас казались неуместными, плохо сочетались с омлетом и жареным беконом. Который к тому же я не успел проглотить: Левонидзе поманил меня в коридор. Там уже ждал и Волков-Сухоруков. Оба были явно чем-то взволнованы.

— Последние новости, — сказал следователь ФСБ, раскуривая трубку. — Я связывался со своими коллегами из Управления по поводу вашего Тарасевича. Генерал орал на меня так, что, наверное, было слышно в Вашингтоне и Токио.

— Что такое? — спросил я, пережевывая захваченный бутерброд.

— А то, что вы — и я тоже — не в свое дело лезете. Они в курсе. И уже давно «ведут» этого Сатоси. Даже здесь, в клинике. Тарасевич, насколько я понял, сообразил, подыгрывает в этом. Скорее всего, дезинформирует японца. Словом, дело темное и щекотливое, а мы можем сорвать всю операцию. Нам велено заткнуться и не мешать.

— Ясно, — сказал я, проглотив наконец ветчину.

— Не то выведут в лес и расстреляют, — добавил Левонидзе. — Теперь что касается Олжаса. Мой приятель из казахского посольства дал ценную информацию. Но сначала я советую вам где-нибудь присесть. Чтобы башкой не грохнулись.

— Мне вчера ночью пепельницей в голову заехали — и то ничего, — отозвался Волков-Сухоруков. — Говори уж.

Я тоже сейчас мог не опасаться за свою «крышу», там уже нечего было сотрясать после двух ударов. Поэтому приготовился слушать стоя.

— Как хотите! — пожал плечами Георгий. — Сами потом не пеняйте. Дело в том, что Олжас Сулейманович Алимов пять лет назад… скончался от сердечного приступа. Это совершенно достоверно.

Волков-Сухоруков в изумлении присвистнул.

— Значит, у нас здесь все-таки — Нурсултан? — спросил я.

— Не торопись, — усмехнулся Левонидзе. — Нурсултан, брат-близнец Олжаса, действительно сидит в психиатрической лечебнице, только не в Чимкенте, а в Алма-Ате. Из-за какой-то путаницы тебе дали неправильную ориентировку. Мы можем хоть сейчас связаться с главврачом больницы. Что, впрочем, я уже сделал час назад.

— Так что же получается? — теперь уже настала моя очередь спрашивать. — Кто же этот Олжас?

— Я получил ответ и на этот вопрос от своего приятеля из посольства, — сказал Левонидзе. — Видите ли, друзья, пятьдесят лет назад у крупного партийного работника в Казахстане Сулеймана Алимова в один прекрасный день родилась… тройня. И все — близняшки.

— Третий брат? — спросил Волков-Сухоруков.

— Нет, третьей была сестра, — ответил Георгий. — Не будем сейчас вдаваться в их семейные отношения. Но все они были очень дружны. Особую привязанность сестра, звали ее Тазмиля, испытывала почему-то именно к среднему брату — Олжасу. Он также делился с ней своими секретами, даже когда учился в МГИМО, и позже. Но у нее, как и у старшего братца Нурсултана, было не все в порядке с психикой. Она все время — хотела стать… мужчиной.