— А нечто подобное произошло и после смерти мужа, — продолжила Ползункова. — Едва его застрелили, он трижды являлся ко мне в предутренние часы и тоже прыгал в постель. Три ночи подряд! Понимаете?
Мое лицо было каменным. Я давил в себе рвущиеся наружу эмоции.
— Я сделала вывод. Значит, Принцесса тоже убита. Злодейски, как и мой бедный супруг. И теперь еще две ночи будет приходить ко мне и прыгать на голову.
— На грудь, — поправил я.
— Это смотря на каком боку я сплю, — возразила мадам. — Зависит от расположения тела. Во вторую ночь после убийства муж прыгнул мне на спину, потому что я лежала на животе. А в третью…
Мы, наверное, еще долго обсуждали бы эту проблему: кто и как «прыгал» на нее ночью, если бы сама Алла Борисовна вдруг что-то не вспомнила.
— Но ведь я пришла сказать о другом! — всплеснула она руками. — Дело в том, что я решила переписать свое завещание.
— Вот как? — Я в общем-то был готов к этому. Поскольку непостоянство — отличительная и наиболее характерная черта моих пациентов.
— Да, все изменить, — подтвердила она. — Я думала, что Принцесса меня переживет, но теперь… теперь…
Ползункова вновь достала платок и начала вытирать слезу. Я терпеливо ждал. Ждал и… Левонидзе, чья голова просунулась в полуоткрытую дверь. Я молча и досадливо показал ему кулак. Алла Борисовна наконец-то немного успокоилась и решительно закончила:
— Теперь я все свое состояние завещаю приюту для бездомных кошек. Это будет копия Петергофского дворца, а у входа я хочу установить памятник Принцессе — из какого-нибудь благородного металла, платины, например. Думаю, заказать это Церетели.
— Принцесса будет метров пятнадцать в высоту? — спросил я.
— Пожалуй, — согласилась она. — Денег на это я не пожалею.
— Что ж, воля ваша, — сказал я, понимая, что десять миллионов долларов, которые вдова хотела завещать клинике, безнадежно уплыли в приют для бездомных кошек. Жаль, они были мне жизненно необходимы, чтобы погасить все кредиты и решить прочие финансовые затруднения. И очень жаль, что я не выбрал профессию скульптора-монументалиста.
— А сейчас я пойду посижу в своем любимом гроте, — мило улыбнулась мне мадам Ползункова, как будто ничего и не случилось, словно она только что, в одночасье, не сделала меня и мою клинику практически банкротом.
Алла Борисовна помахала мне ручкой и неторопливо вышла из комнаты. В помещение почти сразу же ворвался Георгий Левонидзе.
— Вот ведь сердцем чувствовал, что она выкинет какую-нибудь подлянку! — заговорил он, сотрясая воздух сжатыми кулаками. — Глаз с нее не спускал, ходил следом. А кто же знал, что у нее в башке? Приют для шелудивых котяр! Дворец из чистого золота! Церетели! Фонтаны из топленого молока! Ид-диотка… Хорошо еще, что не успела съездить к нотариусу, оформить. Надо ее остановить, Саша.
— Не надо было накалывать на кактус Принцессу, — заметил я. — Тогда бы клинике достались твердые десять миллионов. А теперь — шиш. Сам виноват. И вообще, веди себя тише. Не пили воздух руками.
— Нет, надо что-то делать, предпринять что-то, как-то изменить ситуацию!.. — твердил мой помощник, меряя шагами комнату. Казалось, он даже и не слышал моих слов.
— Поздно, — сказал я вполне равнодушно.
— Ничего не поздно! — Георгий уставился на меня, будто впервые увидел. — Да, я совершил ошибку с этой… кошкой. Но мне же ее и исправлять.
— Что ты задумал? — Тут уж я немного забеспокоился: у него был слишком возбужденный вид. Глаза пылали каким-то безумным пламенем.
— Она сейчас в гроте? Пойду поговорю с ней для начала.
— Не вздумай. Ты же себя с головой выдашь. Тебе надо успокоиться. Выпей валерьянки. Изменить уже ничего нельзя.
— Можно! — вдруг очень хладнокровно произнес он. И добавил: — Ты только мне не мешай.
Попробуйте остановить бронемашину, которая уже набрала скорость? Мне это сделать не удалось. Левонидзе выскочил из комнаты, едва не сбив с ног поэтессу, также явно чем-то взволнованную.
— Полоумный! — процедила сквозь зубы она. — Даже не извинился. Куда это ваш друг так торопится? Котировки акций упали?
— У него срочное деловое свидание, — ответил я. Мне хотелось догнать его, но пройти мимо Ахмеджаковой не получилось. Она ухватила меня за руку и помахала перед лицом большим желтым конвертом.
— Смотрите, что я получила из Америки! — возмущенно сообщила Зара Магометовна. — С моего московского адреса переслали сюда.
— Может быть, потом? — предложил я. Это было ошибкой. Никогда нельзя отказывать пациенту, когда он приходит к тебе с какой-то просьбой или просто выговориться. Но я был очень встревожен поведением Георгия. Ахмеджакова изменилась в лице, обиженно поджала губы.
— За что же я плачу вам деньги? — с вызовом сказала она. — За удовольствие каждое утро видеть вашу глухонемую мегеру с выпяченной губой? Я ее просто-таки ненавижу. Я боюсь. Мне кажется, она хочет меня удушить. Сегодня же съеду из вашей клиники!
— Присаживайтесь, — мягко сказал я. — И прошу прощения. А на Параджиеву не обращайте внимания и не опасайтесь, она идеальная медсестра. Мухи не обидит. Так что за письмо вы получили из Штатов?
— Мухи… — повторила раздраженно Ахмеджакова, но все же уселась в кресло. — Мухи, может быть, и не прихлопнет, но когда она меняет мне постельное белье и держит в руках подушку, у нее такой жуткий взгляд… что меня мороз продирает по коже!
«Не надо каждую ночь мочиться в кроватку», — хотелось сказать мне; я бы, на месте Параджиевой, тоже страстно желал бы задушить такого энурезного пациента.
Между тем поэтесса вытащила из конверта ксерокопию фотоснимка. На нем была запечатлена она сама, но все лицо — в мелких рваных дырочках. Как решето.
— Смотрите! — сказала Ахмеджакова, бросив снимок на стол. — Полюбуйтесь, что прислал мне мой бывший муженек, Гельманд!
— Это тот, в инвалидном кресле? Который бросает дротики? — Я стал разглядывать ксерокс на свет.
— Ну! Он. С-скотина. Морда жидовская.
— Не надо так.
— А что мне прикажете думать? Прислал какой-то дуршлаг, издевается, унизил мой божественный лик, а я должна выбирать выражения, еще и жалеть его? Поеду в Штаты и сломаю ему правую руку. Которой он метает дротики. И левую тоже, на всякий случай. Нет… Я лучше дам некролог в газете о его смерти. Скоропостижно скончался от простаты великий русскоязычный драматург, и так далее. И пошлю вырезку ему. Потом буду эти некрологи публиковать каждые три месяца — у меня много знакомых главных редакторов…
Я еще примерно около сорока минут выслушивал Зару Магометовну, пока она немного не угомонилась, даже порозовела от облегчения. Но весь поток ее брани застрял во мне. Так оно всегда и бывает — я принимаю на себя весь негатив своих пациентов.
— Пойду слагать стихи, — с воодушевлением сказала она. — Из меня сейчас так и льется, так и льется!..
Она упорхнула, а я, немного подождав, сам торопливо покинул комнату с фальшивым камином. И направился через парк к гроту.
Сначала мне навстречу попались увлеченные беседой Тарасевич и Кадлистрат, затем — одиноко прогуливающийся Сатоси, а за ним — будто выискивающий что-то на земле Бижуцкий. В теремке весело болтали пилот Зубавин и Лена Стахова, рядом застыл, прислонившись к дубу, Стоячий, а из-за кустарников выглядывал Волков-Сухоруков, чье присутствие можно было обнаружить и по дымку из трубки. Еще кто-то (я не успел разглядеть) свернул с аллеи при моем приближении на боковую тропку и быстро скрылся. Когда я выбрался на дорожку, вдоль которой росли мексиканские кактусы, то увидел Левонидзе. И сразу понял, что случилось нечто непоправимое…
Он шел, покачиваясь, словно был пьян. Одежда запачкана известью, волосы всклокочены, лицо тоже измазано грязью. Но главное — кровь. Она была на ладонях, подбородке, воротнике рубашки и коленках. Я испугался, что сейчас Левонидзе налетит на один из кактусов, напорется — так сильно его шатало. Ринувшись вперед, едва удержав его тело от падения, я сильно встряхнул моего помощника. Он несколько пришел в себя, узнал меня и прошептал:
