— …Я знала, что меня подставляют, используют, — говорила Елена Глебовна. — Что ведется съемка скрытой камерой. Но это как бы входило в «контракт». И я старалась, как могла, чтобы этот прокурор выглядел на экране как можно более отвратительней, слюнявей. К тому же я была не одна, еще две девицы. Потом прокуроришка слетел со своего поста, а я получила десять тысяч баксов. Скажете плохо — заработать такую приличную сумму за одну ночь?

— Не скажу, — отозвался я. Интересно, что за «композитор» расписал «ноты» для этого поколения? Какой ядовитый раствор пепси влил им в рот? Где находится его химическая лаборатория? Уж точно, не в России. Здесь, как фантомы и призраки, бродят лишь верные слуги этого композитора-алхимика, послушные исполнители его воли. А ведь Леночка Стахова ровесница моей Анастасии! Но кто придет после них, через десять-пятнадцать лет? Когда, возможно, если исходить из «хронофутурологии» Тарасевича, и самой России-то, как государства, уже не станет? Нравственные монстры, нежить без обличья, пасынки Бафомета, за которым безуспешно гоняется Волков-Сухоруков, или «новые люди», существа «высшего порядка», отринувшие равно и добро, и зло, весь гибнущий мир, а заодно и собственные души, — беспощадные воины грядущего, последнего Сражения?

Елена Стахова перечисляла столь известные фамилии своих любовников, что у иного слушателя захватило бы дух. Но только не у меня, я-то видел в ее глазах пустоту, тоску, отчаяние. Словно выжженное поле, на котором когда-то росли цветы. Теперь их смяли, вырвали с корнем, прошлись катком, покрыли асфальтом. Чтобы ни один росток не смог больше пробиться сквозь его толщу. И это было для меня самым горьким. Как будто я сам присутствовал на похоронах.

— …В конце концов, — говорила Стахова, — я подумала: почему бы мне самой не вести кое-какие съемки, диктофонные записи? Пригодится на черный день. Шпионской аппаратуры сейчас — в любом магазине, с баксами проблем не было. Я с азартом включилась в игру. Мои клиенты-любовники, занимая самые высокие посты, вели порой со мной такие откровенные и любопытные беседы! Закачаетесь, Александр Анатольевич.

— Уже едва не падаю со стула, — пошутил я. А всерьез добавил: — Но вам нужно выбросить эти документы. Сжечь, растворить в серной кислоте. Избавиться, как от ненужного хлама. Вы же не собираетесь никого шантажировать?

— Нет, не думаю, что мне это удастся, — растерянно сказала она. — Да я и не хочу. Знаю, насколько это рискованно. Мне, если честно, вообще хочется забыть прошлое. Уехать куда-нибудь. Хоть на Чукотку. Начать жизнь снова. Или так не бывает?

— Бывает. Постоянно, всегда, испокон веков миллионы людей начинали жизнь снова, и у них это получалось. Преображение, а по существу, — Воскрешение, как явил всем нам Христос, — из омертвелой души, вроде вашей. Мария Египетская была великой блудницей и богохульницей, но пришла к раскаянию, а ныне прославлена как святая. Вот вам пример, что человеку все по силам, все в его руках, никто до смертного часа не отринут, не ввергнут живым в ад, не ходит с печатью отверженного на лбу, не проклят Богом. А вы — сильная женщина, это видно. Главное, самому страстно желать исцеления. У вас это непременно произойдет, если захотите. Даже не потребуется моя помощь.

— Вы говорите прямо как священник, — с коротким смешком сказала она. — Или как мой отец, он тоже вечно наставлял меня на путь истинный. А сам изменял матери, имел вторую семью, я-то знаю, видела их на улице, с коляской. Интересно, кто это был: мой брат или сестра? Но с тех пор я поняла, что всюду — ложь.

— Всюду — жизнь, — поправил я. — Помните картину Ярошенко в Третьяковке? Люди из-за решетки смотрят на голубей и радуются. Потому что радость и любовь действительно всюду, мы просто не замечаем, не хотим видеть этого. Равнодушны к чужой боли и презираем чужую радость. А вы полюбите любовь, разлитую в мире. И отправляйтесь на Чукотку! — решительно добавил я, замечая, что мои слова не пропали даром: лицо ее как-то оживилось, посветлело. — Но сначала уничтожьте пленки. Там они вам не понадобятся, будут продолжать давить на душу, как могильная плита.

— Я уже давно решила — куда их деть, — весело сказала она. — Насчет Чукотки, не знаю, это я просто так ляпнула, скореє всего, поеду куда-нибудь в Бразилию, куплю там себе бунгало и выйду замуж за тамошнего дона Педро — их в Рио как собак нерезаных, а вот пленки, фотки и свой дневник отдам вам.

Стахова вытащила из сумочки плотный сверток, перевязанный ленточкой. Протянула мне.

— Делайте что хотите, — произнесла она и с каким-то облегчением выдохнула: — Уф-ф! Действительно, словно груз с плеч свалился.

— Но… — начал я и повертел сверток в руках.

— Никаких — «но»! — строго сказала она и погрозила мне пальчиком. — А то я перестану вам верить. Не разочаровывайте меня хотя бы вы.

Затем быстро поднялась и вышла из комнаты. Я не успел ни возразить, ни остановить ее.

У меня не было ни малейшего желания вскрыть сверток и взглянуть на компромат, собранный Еленой Глебовной на «ниве любви». Хотя бы одним глазком. Я просто засунул его (первое, что пришло на ум) в фальшивый камин, за искусственные поленья, решив уничтожить, как только представится возможность. Потом подошел к окну, завороженный полуденным солнцем, которое заливало весь парк золотыми лучами. Стахова уже вышла из дома и направлялась к пруду, а возле нее увивался неугомонный вертолетчик, что-то болтал и похохатывал. Смеялась и Леночка.

— Всюду жизнь, — повторил я шепотом. Будто и был тем самым арестантом с картины Ярошенко. Вот только как я умудрился запереть себя добровольно в «тюрьму»? И почему тоже не радуюсь просто свету, осеннему полдню, людям — какими бы они странными, несовершенными, плохими, а порой и враждебными мне ни были; почему пытаюсь разобрать их на кубики, колесики, механические железки, схемы, атомы, заглянуть в самое нутро, надеясь обнаружить марку фирмы-изготовителя? Почему сам прячусь от любви? И не хочу, боюсь в этом признаться? Я попросту жалкий трус, коли решил остаток жизни провести в Загородном Доме, подглядывая в фальшивые зеркала-окна…

— Можно? — раздался позади меня женский голос. Это была мадам Ползункова.

— Ну конечно, Алла Борисовна, заходите! — радушно отозвался я. Она оставила дверь полуоткрытой. На ее руке блестели золотые часики. Надеюсь, теперь Тарасевич перестанет озорничать.

— Принцесса мертва, — объявила вдова почти торжественно, как безутешная шекспировская королева. И вытерла платком накатившую слезу.

— Вы… нашли ее тело? — задал я идиотский вопрос. Словно тоже играл в «Гамлета», а речь шла об утонувшей Офелии. «Розенкранц и Шильденстерн мертвы!»

— Нет, но я знаю.

— Как же вы можете «знать», Алла Борисовна? — немного успокоился я. — Да бегает где-нибудь. Я, правда, не специалист по кошкам, но… Все образуется, найдется. Вы только не падайте духом.

Мне самому было противно лгать, но что прикажете делать в подобной ситуации? В таких случаях правда гораздо хуже и опаснее обмана. Тем более для человека с душевной неуравновешенностью. Впрочем, правда вредна практически всегда, потому что она почти никогда не соответствует истине. Как и ложь, разумеется. Истина — над ними.

— Вы напрасно утешаете меня, я выдержу, — сказала мадам, перестав промокать глаза. — Перенесла же я смерть своего несчастного супруга? А уж как меня только не утешали его друзья, особенно господин Шиманский!

— Позвольте… разве Владислав Игоревич был… — снова удивился я: это явилось для меня новостью.

— Да, он занимался бизнесом вместе с моим мужем, был его компаньоном, — отмахнулась она от прошлого, от супруга и Шиманского, словно они были назойливыми осенними мухами: все ее мысли сейчас занимала только Принцесса. — Почему я так уверена в ее гибели? А потому, дорогой Александр Анатольевич, что она пришла ко мне во сне ночью и прыгнула на грудь!

«Ночью вам на грудь прыгнул Парис-Гамаюнов», — подумалось мне, но я не стал об этом говорить вслух. Лишь изобразил глубокое понимание.