«Ну» сказала она, погодя не много, «когда же мы пойдем все-то взять?»

– Экая нетерпеливая! Успеешь еще.

«А ну как кроме нас кто отыщет?»

– Небось, я его теперь запрятал в такое место, что хоть весь лес изрой, не докопаешься!

«Лучше бы поскорее домой принесть! Родной ты мой Яковушка, пойдем, возмем в эту ночь?

– Нет, Марфуша, в эту ночь месяц будет ясно светить, нас увидят.

«Ну завтра? Голубчик мой белой, завтра!»

– Экая! говорят успеем, денег у нас теперь еще много; не лучше ли обождать.

«Вот, и этого для меня сделать не хочешь! Дружечик, Яковушка, золотой, ну после завтра! А? непременно после завтра?» Зачала целовать, миловать, ластиться, разглаживать Якову бороду и голову…

У Якова душа, словно в масле плавала. Что это, думает он, не жена, а золото; чего для неё не сделаешь? Ну, ну, сказал он, быть так; после завтра, так после завтра! Кинулась Марфа опять к Якову от радости, обхватила руками за его шею, точно, как рассказывал нам один доброй человек, обезьяна обнимала хвостом монаха Индейского.

Приходит день-другой. Марфа Сидоровна беспрестанно напоминает Якову, что скоро пора за кладом идти. Яков говорит: хорошо, хорошо; а сам думает: что-то Марфа не путем пристает, не разболтала бы она об этом кому, не расславила бы. Слово не синица, не спрячешь в голицу, коли держишь зубами, не вырвется, а чуть рот раскрыл, то и след простыл, и накличут другие на свой свисток!

На всякой случай он выдумал похитрить немножко. Приходит день назначенный. Яков поехал в лес за дровами и сказал жене, что хочет получше разведать, по какой дороге будет не заметнее идти им. Начинает смеркаться. Так и подмывает Марфу Сидоровну, а Якова нет как нет. Наступает ночь, да такая темная, хоть глаза себе выколи, и то ничего не увидишь. Злится Марфа на Якова, ругает его тихомолком, а сама то и знай в окно поглядывает. Катит наконец Яков из лесу, такой веселой. Марфа выскочила к нему на встречу, не дала и шапки с головы снять: торопит в лес за кладом, да и только. Да погоди, говорит Яков; дай будет еще попозднее! Куда тебе! Марфа словами засыпала, крестится, божится, уверяет, что скоро рассветать начнет. Делать нечего. Берет Яков лом да заступ и идет с Марфою, приказав только ей наперед, чтоб она у него дорогой ни о чем много не расспрашивала.

Доходят до лесу, идут по дороге не пробитой, непротоптаной. Видит влеве Марфа огонек над болотом, спрашивает: «что это такое?» Молчи, говорит Яков, это наш дворецкий тихомолком с женою барских кур да гусей жарят!

«Да разве, Яковушка, им нельзя дома делать этого.»

«Экая глупая! Слышь они боятся, чтобы у нас по деревне жареным не запахло!

Да смотри Марфа, прибавил Яков, осторожней ступай, тут близко барский капкан стоит, не попади в него… А где это, спрашивает Марфа, нутка, давай поглядим, может не попало ли в капкан чего.

Эх Марфа, больно лыбопытна ты!. ну чему в барский капкан попасть путному, пожалуй посмотрим, да берегись, чтобы нас не защемило там.

Яков отыскал капкан, Марфа кинулась посмотреть, так и ахнула… в капкане вместо зверя какого щука сидит, да видно не давно и вскочила, еще хвостом ворочает.

«Что это за притча, Яковушка? как это кажись сюда щуке зайдти?

– Как зайдти?.. да иной барин какую хочешь животину заставит нырять, какую хочешь рыбину заставит идти по сухому пути…

«Ай, батюшки, какая диковинка!

– Чего тут диковенного, да вот тут в пруде то и дело из вершей таскают лисиц, аль куниц; бояры хитры на выдумки, вон наш поставил капкан, да рыбу и полавливает: он знает что иной ночью по траве погулять захочется, а ее тут и цап-царап, как эту щуку вот; а верши в пруде на то у него стоят, буде какой зверинке пить или помыться вздумается, ан глядь и в верше сидит! Идут около пруда, подле воды у берега что-то белеется…

«Что это, Яковушка?.. никак новое что-то, поглядим пойдем.»

Подошли, ан и впрямь штука диковинная; стоит верша большая, а в ней сердяга заяц ворочается. Яков вынул его, он как рванется да и драла в лес.

– Вот ваш ты, молвил Яков, я говорил.

«Экой ты, да чегож не держал.

– Ну пусто его, за барского зайца овцой пожалуй поплатишься… пойдем скорей, того гляди что ночь пройдет.

Идут дальше, вдруг чует Марфа, ступает по чему-то мягкому; нагнулась посмотреть, глядь – ан блин под ногой; подвинулась подальше – пирог лежит, еще далее – опять блин, потом – еще пирог.

Набрала их Марфа десятка с три.

«Что это за чудо, Яковушка? Откуда это?» спрашивает она у мужа.

– Как откуда? А давича шла туча блинная, да столкнулась с тучей пирожною, вот они и нападали.

«Да разве бывают тучи этакие?»

– Какая ты не разумная! А с чего же говорят про нашего волостного писаря, что у него пироги да блины даровые? У людей ненастье, а ему счастье; каждый раз что-нибудь и нападает!

«Поди ты, думает Сидоровна,» кажись я родилась в деревне и слыхом ничего этого не слыхивала.

Идут еще и слышут вдали кричат кто-то, вот точно козел, туго привязанный.

«Слышишь? Что это? спрашивает опять Марфа.

– Нишни, Марфуша! это нашего барина черти бреют.

Хотелось Марфе распросить об этом поболее, как вдруг Яков ударил ломом и начал копать землю. Марфа стала отгребать заступом, и в четверть часа докопались они до клада. Как стукнул об него ломом, так у Марфы сердце задрожало. Вытащил Яков котелок, взял в охапку и без оглядки пустился с Марфою домой. Пришли, подняли половицу подле печи и поставили свою находку.

Теперь-то наш Яков с своею Марфою будет поживать припеваючи, подумаете вы добрые люди. Ах нет! не круглой год тучи на небе, но не каждый день и красное солнышко! Всякая обнова хороша только снова, а и рженая каша коли приестся, хуже пшенной молочной покажется! Наскучило Марфе сидеть дома да одной потешаться обновами. «Дай-ко,» говорит, «пойду к соседкам, да заставлю их подивиться на наше житье-бытье, пусть они себе с зависти хоть полопаются, то-то мне будет любо!» Ан видно, не вей веревки другого бить, чтобы тебе самому из ней петлю не сделали. Марфа думала так, а вышло иначе.

Надевает она шубку китайчатую, телогрейку мухоярчатую, повязывается платком алым врозь-концы и идет к куме Степаниде, дать ей на себя подивиться, а себе на нее потешиться.

Степанида-кума была хоть не дальнего ума, а немножко таки смышлена: не даст, бывало, комару у себя на носу и часу посидеть. Приняла она Марфу Сядоровну, как гостью дорогую, не жданную. Не знает, где посбить, чем употчивать. «Забыла ты меня, матушка Марфа Сидоровна! что бы когда этак по просту-за просто хлеба-соли откушать пожаловать с своим дрожайшим сожителем!»

– Благодарю за ласку, Стегга ни да Трифоновна! – отвечала Марфа, жеманясь; – все будто не время, да неколи, сидишь, не видишь, как и день пройдет!

«Забогатела, моя матушка, не в укор будь помянуто, заспесивелась!»

– И, да из чего спесиветься! живут люди лучше нас, ходят краше нас. Китайка! что такая за невидаль!

«Не гневи Бога, родимая! В чем у вас недостатки? чего у вас требуется? всего много, всего ворохи. Намедни ты, родимая, вышла в шубейке шелковой, наши завистливые соседки так и ахают, а я, нечего, как перед Богом, так и перед добрыми людьми, молвила: что ж такое? дай Господи всякому! кто у Бога хорош, тот и между людьми пусть будет лучше всех.»

– Что же? пускай их пересуживают, я не чужое на себе ношу; эко дело, шубейка шелковая; захочу, и три получу!

«Ах моя красавица! да какая ты в этом наряде пригожая. Нечего и дивить, что тебя твой сожитель так любит и жалует. Тебе бы быть только боярыней!» Пустилась кума Степанида хвалить Сидоровну, а та сидит сама не своя, словно по сердцу у ней мед течет.

«Видно, голубушка ты моя сизокрылая, Бог любит вас!» заключила Степанида речь свою, «что у вас, моя матушка, деньгам переводу нет. Уж не нашли ли вы клада, родная моя беляночка?» прибавила она лукаво. «Это я говорю не для чего иного прочего… мне в этом ни какой нужды нет; помилуй меня Мать Пресвятая Богородица! я это молвила, чтобы порадоваться вашему счастью. Я знавала еще твою покойную матушку Феклу Пантелеевну.» Кума Степанида взглянула на образ, перекрестилась. «Дай ей Господи царство небесное на том свету и покой её косточкам на сей земле; и тебя люблю, что дочь родимую; а дорого мне будет, мое красное солнышко, что у тебя передо мною утайки нет!..»