Едет Илья, то есть, идет пешком, а телегу за собой везет… Вдруг, на встречу ему, пырь два молодца-удальца, два ночные дельца. «Что это, приятель, где телегу стянул?»

– Какое тебе стянул, – отвечал Илья, – вишь насилу тяну! Лошадь да товар унесли какие-то непутные, чтобы им ни дна ни покрышки ни на том свете ни на этом!..

«А, молодец, да ты видно из удалых!.. Смотри пожалуста, что городит, лошадь вишь унесли у него, так он телегу взялся сам везти!.. Да где ж у тебя была лошадь-то?»

– Где, вестимо где: была в оглобли завозжана.

«Это не мудрено отгадать всякому; да кто ж ее взял и как ты отдал?»

– Отдавать я не отдавал, а кто взял, не видал; так и сказать про это не могу.

«Чего с ним долго толковать!» обозвался один из встречных, «что он тут нам бабушку путает! Посмотри-ко хорошенько – не знакомая ль телега; видимо, что он ее из ближнего села стащил да лошадь добыть не сумел, так сам и надсаждается до базара довезти. Да нет, любезный, не на тех напал; мы ведь басням не веруем, а за правду готовы хоть в омут лезть, мы на то и приставлены!»

– Да что вы, братцы, с ума спятили чтоль? Я хоть до старосты пойду изволь, вся деревня наша скажет вам, что истинно и действительно телега моя и лошадь была моя и мешки с житом и прочее… и жена моя, что послала меня в город… и прочее… все мое; что вы, братцы, привязываетесь?

«Поди-себе толкуй дьяковой кобыле, любезной, отвечал другой из встречных, а нас не проведешь!.. Дай-ко посмотреть поближе… вишь!.. что ты там городишь? Телега твоя?.. это, знаете, братцы, это телега моего соседа Кузьмы, она вчера, как я в город пошел, стояла у его избы, я хорошо рассмотрел, и уж не обманулся!»

«Так чтожь на него долго смотреть,» закричали в один голос молодцы-удальцы, «откатать его своим судом, чем далеко идти, отнять телегу да Кузьме отдать.»

Бился-бился бедный Илья и так и сяк, и просил и умаливал, чтобы телегу не трогали, что она его – куда-тебе, им разбойникам и дела нет – отняли, как отняли; да еще каждый, как правый, дал Илье хорошего подзатыльника, приговаривая: «не надсаждай живота, не вози попусту на базар телеги пустой; а украл телегу и коня воруй, так не будет на пути остановки; а то, дурак, не знаешь снаровки!»

На том дело и покончилось, что молодцы-удальцы с телегой отправились в одну сторону, а бедняк Илья пошел в другую, без телеги, без коня, налегке – с тяжкою кручиною на сердце.

Идет Илья, думает-размышляет, и себя ругает, и жене спуску не дает. Вишь, говорит, поганая баба, попробовала сама бы в город товар везти; попытала бы сама лиходейка, вот тебе и кумачь и душегрейка!.. Нагрели мне душу молодцы-сорванцы; пусто их знает, либо то воры-мошенники, либо и впрямь моя телега похожа на телегу Кузьмы грешного.

Так, то в слух, то себе на уме, бранился Илья, ругался, не хотя к городу подвигался, и сам не зная зачем идет. Вдруг кто-то стук его по плечу, инда вздрогнул Илья, глядь: стоит перед ним человек, не то чтобы стар, не то что бы моложав; с бородой длинной полубелою, с небольшой на маковке лысиной; стоит он без шапки, и смеется и кланяется, и сверкает глазами серыми из под густых бровей.

Не до смеха было Илье и от прежнего, а при таком досадном случае он не вытерпел, ругнул-таки порядком бородастого дедушку да и вымолвил: – чему оскаляешся дед? Ай рад, что дожил до лысины?

А старик загрохотал пуще прежнего и спрашивает: «Да чего же ты, Илья Макарычь, ерепенишься, неужель ты не спознал меня?»

– Лукавый тебя спознает, – отвечал Илья с досадою, – вишь ты какие рожи строишь, я этакой ни одной не припомню.

«Видно тебя лихая кручина берет: ты что-то и сам не свой; ну, коль так, не буду тешиться, тебя не раскуражишь по-прежнему; сам я по себе знаю, что горе ведь лыком подпоясано, так где ж ему в присядку плясать! Ну-ко поразскажи, что это с тобою подеялось?»

– Отвяжись, сказал Илья, что тебе за дело про мое горе знать; вишь ты распотешился, видно тебе чужая беда слаще коврижки Вяземской.

«Оно ты немножко и правду сказал, дядя Илья,» прибавил старик, «где людям тын да помеха, тут мне смех да потеха; это за то им от меня такой привет, что я, видишь, прожил много лет, стал лыс и сед, а всю жизнь нажил всего навсего – вот этот один кафтан, да и тот побудням наизнанку выворачиваю, что бы не износить пока умру; а людям горе-беда не от того приходят: им все не довольно, мало все; хоть чего хочешь придумай, да надавай им, все не штука, их все не утешишь, им только то в диковинку, чего у них нет; а и это добудут, скажут: нет я просил энтова! а попроси, что у них лишнее есть, скажут: самим мало! так вот я на них и тешусь и смеюсь и зубоскалю, сколько мне хочется. Вот и ты, как я тебя знаю, живешь, кажется, хоть не богато, но таки без большой нужды, а голову вешаешь! Коли лишнего нету, так ведь крепко спишь, а коли лишнее хочешь, так Бога гневишь! Ну, толкуй же, в чем твоя кручина?»

– Да скажи, почему ты меня знаешь, и почем смекнул, что меня Ильею зовут?

«Уж изволь ты прежде про свое рассказать, а моя речь пусть впереди останется.»

– Пожалуй, дядя… как тебя?..

«Да Мартыном зовут.»

– Пожалуй, я тебе, буде ты доброй человек, всю правду скажу: не лишнего мне хочется, а у меня и нужное отняли.

«Так видно за лишним погнался?» молвил лысый Мартын.

Илья почесал затылок да на земь поглядел…

– Оно вишь-что, не я, а жена-баба, пусто ее, захотела лишнего.

«А ты бабы и послушался?»

– Да не послушаешь, коль тебе колотят языком, что молотом, без устали, без милости, – дай, да подай, да вынеси!.. так уж оно лучше, от такого горя или из дома бежать, или добыть-приискать чего ей хочется.

«Эх брат, Илья, полвека ты дожил, а уму-разуму у тебя все еще не вод; вишь тебя взнуздали словно лошадь рабочую! Я и лыс, а молодой бабе не поддамся, а ты и молод да опростоволосился!»

– Да, толкуй себе, проворчал Илья, ведь это хорошо только рассказывать, хорошо в чужом деле указывать; а на своем поле не станешь ржи косою косить, за то, что растет лебеда между колоса!

«Ну ладно, Илья, ладно; толкуешь ты и сам складно, да делаешь шиворот на выворот!.. не стану я тебя словами учить, языком, что Лопатою, вкладывать ума-разума; а покажу на деле; уж тогда брат, сам смекай, где берег, где край; набирайся уму, да не умничай! Еще издали я заметил по походке, что это ты идешь, и дался диву: зачем это, думаю, Илья в город пробирается? он его, по своей простоте, прежде что огня боялся, и идешь ты пешь, да и голову повесил, видно не от радости, а кручина видно тяжелая тянет буйную к сырой земле!. Вот я и поспешил тебя утешить, Илья Макарычь, сердечный ты мой, добрый приятель, мужик-простак, женнин паголинок… А от чего я тебя поважаю и этого не утаю:

Прост ты мужик, худо делаешь, что своей жены-бабы-хозяйки по дудке пляшешь, а с другой стороны, доброты в тебе столько, что еслиб, в городе, отбирать со ста по одному добряку, то и в половину бы того из них не вытопил, за то я тебя и люблю Илья Макармчь, любезный! вот что.

Помнишь ли ты, как раз, когда был праздник в вашем селе, поднял ты на улице старика больного, хмельного, что валялся у лужи да носом окуней ловил; поднял ты его, и в избу к себе взял, и отливал водою холодною, встащил на печь, одел тепло, дал ночью проспаться, поутру опохмелиться, да и отпустил в путь-дорогу, насовавши ему за пазуху, тихонько от жены, и лепешек здобных и кусков разных пирогов праздничных, да еще в добавок, пятак дал, чтобы, буде от усталости, на пути винца хлебнуть захочется, так было-б на что… Так, брат Илья, не в похвальбу тебе, не всякой сделает; а ты делал это не первому и не последнему… В старик этот грешный был я; хоть я люблю над людской бедой тешиться, но люблю за доброе дело и спасибо сказать…»

– Так не уж-то-ж это ты, дядя Мартын? – спросил Илья.