Есть на это другие, более толк в книжном деле знающие, ну так уж то особа стать: те, что напишут, да заставят прочесть, после это же перелицуют в другую книжку, да уже не прочитать, а пропеть велят, и, кажется одно и то же должно б надоесть, ан вот штука – нет: у них и то и другое больно хорошо!

А впрочем надобно сказать, и наш сказочник, старичек Пахом, умел, порою, из одного ковалка железа тянуть две проволоки, умел из одной сказки с оборотом две пересказывать; у него на этот случай поговорка была: «тех же щей да пожиже влей, тот же блин да на блюде подай, вот тебе и лишних два кушанья; надень тот же зипун да полами назад – вот тебе и лишний наряд! Да оно, говорит, от нечего делать, и часто так: исколешь дрова помельче, тот же воз, и топлива столько же, да топить веселей, чаще станешь поленцы подбрасывать»

Как не помянуть таким словом Пахома покойника: и стар ведь был, а какой продувной: научился такому ремеслу, что в пору только тому, кто заглядывает порой в книжки журнальные.

В некотором… нет, постой, что за в некотором, так встарь рассказывали, и, хотя мои сказка стародавняя, да надо ж ее рассказать заново, а кто грамоте не нельми горазд, да оной-таковой сказки не слыхивал, то не то что за новую сам почтет, а и будет всем поразсказывать, что слышал-де сказку недавнюю, кем-то сложенную… Не нами это начато, не нами и кончится! Иной, смышленый, прочтет в книжке, добро немецкой, куда не шло, а то просто книжку русскую, да тебе ее и перескажет не так, как оно там стоит, а на выворот; глядишь: один, другой послушает, чует что-то знакомое, а не сменяет, что та книжка давным давно была написана, да только с конца пересказана, заголосят: «вот какую знатную новую историю рассказал! вот молодец, целую книгу настрочил не отдыхаючи! да и где ему удалось понабрать такой всячины диковенной?.. А иной, разумный, по такому случаю и третью книжку накатает, в которой расхвалит книжку новенькую, а расхулит, расславит недобром старую: что-де старая рассказана по старинному, как дьяки говаривали, а новая, к нам ближе: читаешь, как будто слушаешь самого молодого умника, что ходит в куцем сюртуке да в желтой шляпе с широкими полями, с черным бархатным ободом! А выходит по пословице: не знает-де Вавила ни уха ни рыла, а туда же толкует: «в мозгу вся сила!»

Ну да, нехай им!.. Пусть себе толкуют наобум, навыворот доброму смыселу, а наше дело рассказать добрым людям, как что было, пело или голосило шло или ходило.

Но, ведь, прежде нежели песню запоешь, надобно откашлянуться, прежде нежели сказку заведешь, надо приготовить присказку: без присказки сказка что без полозьев салазки, и с горы по льду им нет ходу, а на сухом пути их нечего и везти; присказка красует сказку, что красная девка повязку, хороша алая лента, когда на молодую надета, а старуха хоть пять лент навесь, все скажут, что морщины есть!

– Однако, хвалят на девке шолк, когда в самой девке есть толк; надо, говорят, что бы присказка была толковита, да что бы и в сказке не много было безтолочи! Поди, что станешь делать с народом нынешним? Ведь, господа почтенные, ино место и рад бы хорошо играть да тузы не приходит!

Ну, была не была, катай с плеча присказку! Вишь пришла беда, разлилась вода, переехать нельзя, а стоять не велят!

Взглянь-ко, Гришка, нет ли старой книжки переписать для добрых людей, авось не догадаются! Нам же ведь самим на скорую руку не выдумывать стать? Что? нашел? Подай-ко сюда! Что это за старинная история?.. Ба, ба! Ба, ха-ри-а-на! Ну вот и кончено! Разложико, где бы выписать, чтоб другим не вдомек; вот тут; да еще что-то виршами понаписано, да и о сказке речь!.. Извольте, господа почтенные, вот что, какой то господин Херасков про сказку рассказывает:

Старая штука, давно написана, а правда! За что же некие мужи книжные на сказку прогнева лися; говорят: «ну, написал одну тетрадку с пятью сказками, с пяти десятью прибаутками – и будет, и перестань себе; сказки-де твои понадоели всему люду православному!»

Эх, господа почтенные!.. Да-полно всем ли надоели сказки такого расскащика, который, шутя-балагуря, насказал довольно правды сим книжным мудрецам; вот его-сердечного и приняли.

Эх, кабы далась мне его удаль казацкая-молодецкая!.. Оседлал бы я конька пегого, обнуздал бы черногривого, пустился бы рысью и в прискачку; многие годы ездил бы по белу свету, объехал бы кругом Окиян-море, вернулсяб домой – уже стар-человек; а дома, пока бы. добрые люди понаготовили мне и детей и внучат; вот я бы каждый вечер им и начал пересказывать о всем, что мне только прилунилось видеть на белом свете; а чтобы запомнил, свое приложил, – ведь лгать не устать, лишь бы верили! Брани, хули меня люди книжные, да слушай, люби люди разумные – им-то бью челом, им-то кланяюся!

Так что же, люди добрые, сказку начать, или все вести присказку?.. А люди добрые говорят; «да ты ж присказки и не рассказывал; ты говорил много, а толку нет: какая тут присказка, тут ни про какого царевича, ни королевича не сказано.»

Ин добро, собьем ведро – обручи под лавку, а доски в печь, так не будет течь!

Слушайте ж теперь диковенной речи: у дяди Луки были палати подле печи, а мост поперег реки; картофель родился в земле, а рожь зрела на колосе? Не верите, сами подите справьтесь, на всякой земле и во всякой избе вам скажут про эту диковинку.

А вот и она, сказка обещанная:

Жил-был мужичек Илья, с своею женою Агафьею; жили они-себе ни бедно ни богато, ни скудно ни торовато, а так, середка на половине; была у них кобылка пашню пахать, была и коровка молоко давать; что наработают, то и съедят, а что излишнее, в оброк несут; ведь и многие так на свете живут.

Вдруг – дал бес бабе-Агафье охоту, иметь новую душегрейку кумачную!.. А ведь на что придет бабе охота, не унять ни Илье ни Федоту. Прост был мужичек Илья, а и то сменял, что где ему кумачу достать про Агафью, а та таки-знай свое толчет: «где хочешь возми, а душегрейку сшей! Какой ты муж, коли жену потешить не хочешь!»

– Да где ж я про тебя возьму? – говорит Илья, – сама ты знаешь наше хозяйство: только так концы с концами свесть!

Ан то-то и есть, что видно бабы-то этого и знать не хотят! Есть правда мужья умные, жена языком, а он камельком, чтож ведь и делать: если бы на горох не мороз, он бы через тын перерос! Ну, а дядя Илья был другого покроя; делать нечего, пришло жену потешить, хоть голову запропастить, а бабу утешить.

Еще с вечера пошел он в анбар положить товар, повез на базар – последнее продать да кумачу достать и сшить душегрейку про жену-злодейку.

Плетется Илья погоняет-размышляет, как бы жене угодить, как бы себя не запропастить. – Прост, не изворотлив я, говорит Илья, обдурят меня в городе: либо товар унесут, а не то и целый воз уведут; там народ хитрый, в городе вишь и теленок мудренее деревенского парня! Где мне с ними столковать! А первый раз отроду едет Илья в город; он и из села-то своего давно не выезживал; ночь-то на беду темная, а лошадь-то черная, едет, едет Илья да пощупает: тут ли она; такой осторожный! Ехал, ехал так Илья, да и вздремнулось ему, зевнул сердешный, потянулся, да и заснул богатырским сном.

Прошло видно довольно времени, запиликали пташечки около большой дороги, завиделся вдали город; проснулся Илья Макарычь, оглядывается – вот-те бабушка и Юрьев день! Лежит Илья в телеге, а мешки с просом и с гречею, и нитки и красна, и кобылка вороная, словно сговорились вместе, да тягу задали! Лежит он бедняга на соломе, в пустой телеге, прикрыт рогожею. Ахнул Илья, и кручина его обуяла, и чудно ему кажется; вздохнул про себя да и вымолвил: чтой-то за народ, чтой-то за удаль городская отчаянная: ночью ни зерна не смели унесть, а днем, при свете Божием, очистили как крысы закром! Делать нечего, пришла беда с вечера, так утром опять не горевать про нее стать! Подумал Илья, померекал, запрягся сам в телегу да и повез ее к городу; – лучше уже, думает, хоть ее продать, чем опять дожидаться молодцов-удальцов, ночных-портных, что ходят с деревянной иглой по большим дорогам, то мастера ловкие: где, видишь, стебнет, то либо кафтан, либо шапка про него и есть!