«Коли все так припомнил, то видно, что я; а у тебя, вот видишь, память плоха: ты не знаешь того в глаза, кому и добро сделал – прямой дуралей!.. где тебе жить в городе, там не так живут: там одной рукой замахнутся сделать добро про тебя, а другою уж лезут в кошель к тебе, чтобы ты не одними поклонами благодарствовал, а чтобы было чем и после помянуть; так где-ж тебе-грешному якшаться с горожанами!»

– Оно и я думал, что будет мудрено, – молвил Илья; – вот еще не въезжая в город, так ошеломили, что теперь едва пешком иду.

«Ну, Илья, плюнь на все; это беда не беда, что во ржи лебеда, а вот беды, как ни ржи, ни лебеды. Скажи спасибо, что на меня папа лея; я иду тешиться, да одному на это куражу мало; пойдем вместе; тебе теперь продавать нечего, так ты свободный купец!»

– С чем же я, дядя Мартын, домой-то вернусь? потешишься, потешишься, да ведь и перекусить захочет; а дома жена глаза повытеребит за душегрейку проклятую!

«Погоди, постой; научу я тебя, как в городе хлеб собирают, где не сеяли, и как жен уговаривают, чтобы они не просили, чего добыть не дешево стоит. Пойдем же, вот и город близко; только ты, смотри, не во весь рот зевай – и мне не мешай, что я буду делать или врать, ты только поддакивай, кажется, эта наука не мудреная, а за нее, порой, в старосты становят и умным зовут…»

Подумал Илья: – да, истинно, надо еще мне поучиться у разумных людей; дядя-то Мартын, видно, малый не дай-промаха. Обещался Илья слушаться, и просит понаучить, как на снеге жить. Вот и пошли они вместе одним путем-дорогою.

Вошли в город: фу-ти-пропасть, какой тут-гам, экая толкотня… и лошадей-то и народу-то какая пропасть, и кавалеров-офицеров ходит по улицам так много, как сорок в селе; а палаты-то, палаты-то – батюшки светы, все каменпые, да так уемисты, что в иную палату всю деревню упрячешь и с деревенским старостою; а взглянуть на крышу, так шапка и валится!

Разинул рот Илья и руки порастаращил дивуючись; а дядя Мартын стук его по затылку: «гляди, молвил, Илья, под ноги, а рта неразевай, не то ворона влетит!» Поопомнился Илья; и впрямь, думает, в городе ведь и вороны чай не то, что у нас в селе! И пошел рядом с дядей Мартыном, изредка поглядывая по сторонам и всему втихомолку дивясь. А и было чем подивиться! Идет, примерно, барыня; такая пестрая, разряженая, на голове у ней сделана из плетеной соломы какая-то покрышка и на той покрышке цветы всякие – точно сей-час распустились, а цветы те все лентами поперевязаны; идет она, выступает, как пава птица; платье на ней так кругом и порастапырилось, и ножек-то не видать, а хотелось бы взглянуть: во что они обуты, в коты, или в чеботы?.. За барыней идет барчонок; на нем синий кафтан, обшит по краям золотом и стянут золотым поясом; а на голове высокая красная шапочка притянута ремешком крепко на крепко: чтоб, видишь, держалась на боку, а не сваливалась. И несет он на руках платок не платок, ковер не ковер, а что-то такое большое, выстроченное цветами узорчатыми, обшитое бахромкой диковенною; и несет он собачку такую маленькую, да такую махнатую, что ни видно у ней ни ног ни хвоста, а видно только рыльце с тремя черненькими пятнушками; еще несет в руках какой-то струмент, уж не знаю, на что такой и устроен; он, этим струментом, позади барыни, такие штуки выкидывает, что инда чудно смотреть: вытянет оттуда к себе палочку, струмент съежится, и треплется точно лахмотья на него навязаны, а как посунет палочку, то он и растянется, и станет точно грыб большой!. такая диковенка!

Вот этот барченок, совал, совал палочку, да и оступился, и выронил в грязную лужу собаченку шершавую завизжала не путем сердечная! Как барыня оборотится, да как учнет лупить но щекам барченка; видно за то, что собачепку-то в грязь увязил, он бедняжка, и так и эдак, и собаченку-то уж вытащил, да с попыхов ну с нее тем ковром, что на руках пес, грязь обтирать… Господи ты мой, как барыня завопила!.. и шапку с барченка сорвала и волосы ему порастрепала… он сердяга, совсем ошеломел, и не разберет видно, что барыня-то толкует: она уже старая престарая, так слов-то и не выговорит, а только слышно: шам, шам, шам.

Тут дядя Мартын с Ильей поворотили в другую улицу и не видали, чем это дело покончилось; только наш Илья смекнул про себя: видно-де в городе житье бояринам хуже чем боярыням!

Прошли Мартын с Ильей улицу и вышли на площадку ровную, пространную; а в том просторе такая теснота, такая давка, народу столько, что пушкой не пробить. Стоят воза нераскрытые, всякой всячиной набитые; с огурцами, с морковью, с репою и с разной потребою.

– Что это такое? спрашивает Илья.

«Вот, не знаешь!.. вишь базар…

– Ой? так это базар?

«Да теперь смотри, Илья, держи ухо востро, что я буду говорить, ты только головою кивай, или поддакивай; а перечить не смей! Да пооглядись-ко, не лежит ли что у тебя в кармане?

– Чему лежать!.. Только и есть пятака с три.

«Ну так положи их подальше за пазуху, здесь и этому спуску не дадут, да вот еще что: когда я тебя легонько в бок толкону, то ты этими пятаками и побрякивай, понимаешь?»

– Пожалуй, изволь; да к чему ж это?

«Уж не твое дело спрашивать, только слушайся.»

Обходят они воза, ходят кругом да около. Дядя Мартын все овощь торгует, все о цене спрашивает; берет с возов то репу то морковь, то огурец то ябкоко, откусит половину да подает Илье доесть, а сам его спрашивает: «что, хозяин, дорогонько?» Илья поддакивает да кивнет головой, а сам с голодухи оплетает, что Мартын подает, по пословице: голодному Федоту и репа в охоту. Мужички-продавцы слыша их речь, так к ним и лезут чуть не в драку, тот морковь подносит к самому рту, тот лук сует в руки, тот редьку кладет за пазуху… всякой к себе тащит, всякой кричит: «ко мне, хозяин! сюда поди! и спелее купишь, и слаще будет, и дешевле уступлю! «дядя Мартын раздобарывает со всеми один…» Нет, говорит, нет; хозяину все дорогонько кажется и не так чтобы товар хорош!» а сам обирает, что ему дают; кладет то в карман, то за пазуху, то Илье сует, что лишнее, приговаривает: «попробуй, хозяин! это, кажись, туда и сюда?»

Вот, как понабил карманы, понаклал за пазуху, тащит Илью от возов. Ужо, говорит, лучше попоздней зайдем: а то вишь какая сумятица; где теперь что-нибудь купить, слова толком ни сказать ни расслушать нельзя!

Отбились от возов. Ну, Илья, пойдем подалее; умниж хорошенько, что на пробу взял; да стучи пятаками-то почаще; плохо звенят!

Идут мимо большой лавки, чт с парусинным навесом стоит; разложены там хлебы печеные, вареная печенка, да рыба сушеная, подошел Мартын, хвать ломоть хлеба да в рот, другой ломоть Илье в зубы, а продавец увидал; да большой нож над куском печенки уж и держит наготове, и спрашивает: на сколько прикажешь отрезать?

«Постой, говорит Мартын,» этого добра у нас и дома девать некуда; а вот лучше хлеб-то покаж, отреж-ко от свежого, с верхней корочкой, да чтобы и нижняя была!»

Отхватил продавец ломоть, что двоим не съесть; дядя Мартын отломил малинькой косочик, откусил чуть-чуть да подал Илье.

«Что, хозяин, как скажешь: с песочком никак?

– Да, молвил Илья.

«То-то же, брат купец, нас не проведешь! твои хлеб не одинаков, сыр, вот этот получше, что давича пробывали!»

– Да тот, хозяин, вчерашний, сказал продавец.

«То-то и есть, ты как пек вчерашний, так бы испек и нынешний; к тебе бы покупатели каждый день и навертывались!»

– Да кажись, хозяин, и тот и другой из одной муки.

«Из одной муки, да в разное время в квашню кладен; вот и эта рыба, примерно, из одного озера, а вкус-то небось не один!» И начал Мартын перебирать рыбу на лотке, искать в ней разницу; а сам все с продавцем на счет хлеба раздобарывает.

Вдруг чует Илья, что к нему что-то в карман ползет… хвать, ан там рыбий хвост торчит!.. что за пропасть, лезет сама, подумал Илья, вытащил ее, да и показывает продавцу… смотри-ко рыба то… Не успел он кончить, как Мартын выхватит ее у него, да скорей к себе за пазуху; а сам как на Илью вскинется…