— Я, — сказал Дэниел.

— Мы оба, — поправил я.

Любок хмыкнул.

— Значит, ты эта мразь, — говорит. Скрючил палец. — Давай за мной.

Кабинет Грейса. На стене, рядышком, висят распятие и его диплом Лидского университета. На полке пук красных цветов. Статуэтка Мадонны в маленьком гроте, вырубленном в стене. На столе — пачка фотографий Тодда и его хлыст. Голос спокойный, почти ласковый.

— Роберт Бернс и Дэниел Гауэр, — говорит. Улыбнулся Любоку — тот стоит у него за спиной. — Странная парочка, да, мистер Любок?

— Странная, — говорит. — Но такая мразь…

— Именно, — говорит Грейс. — Заблудшие и падшие отыщут друг друга, вне зависимости от своего происхождения.

Я посмотрел на Богоматерь, на змею, что извивалась в агонии у ее ног. Посмотрел на Тодда на фотографии, на ниточку слюны между его оскаленных зубов.

Грейс пролистал какие-то бумаги.

— Твой отец, — говорит мне, — работает в доках.

— Да, — отвечаю.

Любок как двинет меня костяшками пальцев.

— Да, сэр, — поправляюсь.

— И что он на все это скажет?

— Я не знаю, сэр, — говорю.

— Не знаешь?

— Да им наплевать, — говорит Любок. — Этим-то. Этим, из Кили-Бей…

— Рабочий класс, — говорит Грейс. — Низы общества. Может, то, что они готовы получать нормальное образование, — чистая выдумка. Ты что думаешь, Бернс?

— Я не знаю, сэр.

— Не знаешь? А что скажешь, если у тебя останется одна дорога в жизни — в доки вслед за отцом?

— Да я не против, сэр, — говорю.

— Ну, это легко устроить. Вокруг достаточно заведений, куда тебя возьмут, когда мы тут с тобой закончим. Заведений, откуда одна дорога — в доки и другие подобные места.

Согнул хлыст обеими руками.

— А вы, мистер Гауэр, — продолжает, повернувшись к Дэниелу. — Как я вижу, вы оказались настоящим змием-искусителем. Понятное дело, что вам, как бы оно ни обернулось, никакие доки не грозят. Полно заведений, которые еще передерутся за право вас принять. Ваш отец…

— Он мне помог, — вдруг вставил Дэниел. — Он отпечатал эти фотографии.

— Ах, ну да, конечно. — Развел руки, улыбнулся мне. — Рядом с твоим домом, прямо на берегу, завелось гадючье гнездо, Роберт Бернс. И они отравили тебя своим ядом. Сбили с пути истинного.

— Довели до греха, — прошептал Любок. — Подтолкнули к самым вратам дьяволовым.

— И ты думал, что этот мальчик может стать тебе другом? — говорит Грейс. — Ты вообразил себе, что, когда тебя поймают и накажут, он останется с тобой рядом? Ничего подобного, Роберт Бернс. Больно уж переменчивы его привязанности и пристрастия. Ты для него просто игрушка. Ты будешь работать в доках, ходить в комбинезоне, будешь через решетку таращиться на улицу, а твой приятель мистер Гауэр будет стоять снаружи с фотоаппаратом. И сделает прелестный снимок: ты за решеткой. Прекрасно отобразит разочарование в твоем взгляде. Уловит тоску в твоем сердце. Поймает боль в выражении твоего лица, в твоей позе. Красивая с тебя получится фотография на потребу людей из высшего общества, Роберт Бернс.

Дэниел щелкнул языком:

— Чушь он несет. Не дай ему себя запугать, Бобби.

Любок ткнул его под ребра. А Грейс вдруг протянул через стол руку и сорвал у Дэниела с лацкана значок.

— Не имеете права, — сказал Дэниел. Указал на фотографии. — И на это тоже. Нельзя бить детей.

Грейс так и вспыхнул:

— Это твой отец так говорит?

— Мой отец знает, что это так.

— По счастью, мы здесь придерживаемся других взглядов.

Грейс взял хлыст, встал, обошел вокруг стола.

— Не прикасайтесь ко мне, — сказал Дэниел.

Грейс потянулся к нему.

— Ты еще смеешь мне указывать? Стой спокойно! — прошипел он.

Дэниел повернулся к двери, но Любок удержал его.

— Тварь трусливая! — говорит. — На тайные пакости у него мужества хватает, а как дошло до наказания — так в кусты.

Дэниел вывернулся из-под его руки. Плюнул на пол.

— А вы — фашисты и свиньи. Идем, — говорит. — Пошли отсюда, Бобби.

— Стоять! — говорит Грейс.

Я стою неподвижно. Знаю, что нужно бежать вместе с Дэниелом, но стою. Любок снова попытался схватить Дэниела, но Грейс покачал головой:

— Отпустите его, мистер Любок. Он больше никогда не покажется в этих стенах.

На пороге Дэниел помедлил. Посмотрел мне в глаза.

— Увидимся вечером на пляже, Бобби, — говорит. И как сожмет кулаки. — Мы поступили правильно. Ты это знаешь. Не забывай.

И вышел.

Грейс улыбнулся:

— Как я и говорил. Змий уполз. Итак, Роберт Бернс.

Я протянул руку, тут раздался тихий стук в дверь.

Любок открыл. Вошел Тодд.

— Вот ваш мучитель, — говорит Грейс. И протягивает Тодду хлыст. — Не изволите ли…

Тодд головой покачал.

— Нет, спасибо, сэр, — бормочет. — Это ваша епархия.

Посмотрел на меня — жестокий, безмозглый человечишко. Кажется, даже и не узнал. Сразу же отвернулся.

— Извинись, — говорит Грейс.

Я молчу.

— Ты должен извиниться перед мистером Тоддом, причем от чистого сердца, — говорит Грейс.

Я протянул руку. Молчу. Думаю о папе. Пусть он поправится, шепчу про себя. Избавь его от боли.

— Извиняйся.

Губы мои не раскрылись.

Взметнулся хлыст. Я ахнул от боли. Слезы навернулись. Посмотрел Грейсу в глаза, когда хлыст взметнулся снова. Я — борец. Я способен вытерпеть боль, которую он мне причинит. Наказание только сделает меня сильнее. Он приказал мне извиниться. Губы мои не раскрылись.

Мне сказали, что о случившемся доложат епископу. Он решит мою судьбу. Кроме того, по этому поводу соберется педсовет. Мне надлежит оставаться дома, пока за мной не пришлют. Я должен сходить на исповедь к своему священнику. Описать свои прегрешения родителям. Осмыслить, какой урон нанес мистеру Тодду, всем ученикам, своим видам на будущее и своей душе. Мне дали записку, чтобы я отнес ее домой. Грейс, когда писал ее своим убористым черным почерком, приостановился, посмотрел на меня.

— Твои родители хорошо читают? — спрашивает.

Мне в ответ захотелось схватить хлыст и броситься на него. Меня затрясло от горя и гнева. В окно я увидел, что из-за автомобильной парковки на нас смотрит мисс Бют — голова наклонена набок, подбородок подперт ладонью. Грейс накрыл записку промокашкой, потом положил в конверт.

— У тебя есть последняя возможность извиниться, — говорит.

Губы мои не раскрылись. Я взял записку и попятился прочь из кабинета, в коридор. Промчался по школе.

Ученики высовывались из классов. Я видел, как учителя пытаются их обуздать, вернуть к работе. Слышал вопли. Представлял себе их слова: не смотрите. Не берите с него пример. Сами видите, что бывает с теми, кто погряз в грехах. Я выскочил на улицу и ощутил такую свободу, такой триумф. Потер руки, и боль быстро унялась. В голове точно вихрь крутился. Я станцевал во дворе какой-то буйный танец, а потом выскочил со школьной территории в студеный октябрьский день. Я бежал домой той же дорогой, которой ездил на автобусе, — сперва по тротуарам, потом по обочине, потом через заросли берез, сосен и боярышника вдоль дороги. В небе так и кружили жаворонки и чайки. Я пел сам для себя, будто какая-то безумная птица, — свистел, ухал, размахивал руками. Я чувствовал запах моря, слышал море, видел вдали вышку маяка. Все вокруг блестело под низким солнцем: скошенные поля, коричневая земля, полыхающие листья, — а небо было льдисто-голубым. Я мчался сквозь темные тени, вылетал под ослепительный свет. И орал в восторге:

— Свобода! Свобода! Уничтожь ракеты! Спаси мир! Спаси моего папу!

Мне казалось, что так можно бежать весь день, даже всю жизнь. Я промчался мимо «Крысы», почты, раскиданных домишек, и дальше по дороге к берегу и к морю, и притормозил только совсем рядом с домом. Побрел по песку. Отворил калитку. Дышу глубоко. Вздрагиваю. Что они скажут — ведь на меня возлагались такие большие надежды. Вхожу. Никого. Пустота.