— Двери заприте! — проорал Джозеф.

И мы рванули дальше, а в небе над нами бушевали бурей кричащие чайки, и море опять шумело в полный голос.

Я напихал полный рот мяса с подливой. Занавески задернуты. За спиной потрескивает огонь в очаге.

— Хорошо погулял? — спросил папа.

— Угу.

— А где был?

Я пожал плечами, рукой махнул: так, мол, в разных местах. Я знал: допытываться он не станет.

— Ну и молодчина. Вижу, нынче у тебя темнота в глазах. — И улыбнулся. — Самое лучшее время суток, верно? Погулять с приятелями, когда ночи делаются темнее. Зима на подходе, холодный воздух, стук сердца. — Папа взболтал пиво в стакане. — Считается, что лучшее время года — лето, может, так оно и есть, но нет ничего лучше самого конца лета, когда год поворачивает к осени. Когда так и чувствуешь, что все скоро кончится, что вокруг сгущается страх. — И рассмеялся собственным словам.

— Ты послушай этого романтика, — говорит мама. — А всего-то и хочет сказать: нет ничего лучше уютного горячего ужина в уютном теплом кресле рядом с уютным жарким очагом.

Протянула руку, погладила его по животу, а потом положила ему овощей на тарелку.

— Давай, — говорит, — наворачивай, приятель. Силы тебе еще понадобятся.

— Давным-давно, — говорит папа, а глаза так и блестят, обратившись в прошлое, — однажды в ноябре мы с Тедом Гарбутом целую ночь проспали в дюнах. У каждого было по одеялу да куску брезента, по куску хлеба да по бутылке холодного чая; потрескивал костерок, а мы рассказывали друг другу всякие страшилки. Видел бы ты, какие чудища и страшилища бродили в ту ночь по берегу — мы их вызвали своими рассказами. Они ползали среди теней между дюнами, перешептывались с шипящим пламенем, засовывали когти и костлявые пальцы нам в одеяла. Я как сейчас слышу голос Теда: «Вон там в костре гоблин!» Как мы оба орали! Да и кто может разобрать, где кончается смех и начинается ужас?

Мама глянула на меня и как закатит глаза. Еще и подмигнула.

— Это он в старческий маразм впадает, сынок. Оно ведь было бог весть когда.

Папа опять взболтал пиво:

— Угу, давненько. Но я рад, что мы все это проделывали, что в моей жизни было такое. Времена тогда стояли тяжелые, но нам было все равно. Мы были мальчишками, свободными и беззаботными. Откуда нам было знать, что скоро начнется война?

Он закашлялся, рыгнул, прижал руку к груди, на глазах — слезы. Смигнул.

— Так что живи в свое удовольствие, сын. Никогда не знаешь, что будет завтра.

Потом папа задремал в кресле. Мы с мамой переглянулись, но ничего не сказали. Мама открыла сумочку, которую всегда держала рядом со своим стулом.

— Видел это когда? — спрашивает.

А на фотографии она сама в молодости. Крошечная фотография. Мама положила мне ее в середину ладони. Только лицо, воротник светлой блузки, вокруг узкое белое поле. Фотография потемнела. Можно подумать, ей уже не один век.

— Выцвела она от жары, — говорит мама. — Папа ее брал с собой в Бирму. Носил в кармане гимнастерки у самого сердца. Мистер Слюнтяй. Сказал, она была при нем всегда и везде.

Улыбнулась, погладила меня по волосам.

— И будто бы эта карточка была его оберегом, благодаря ей он и выжил. Он будто бы знал, что, если она всегда будет с ним, он ко мне обязательно вернется.

Подняла глаза от фотографии, взглянула на меня — молодая и красивая, глаза смеются. Я почувствовал на коже ее дыхание.

— Ты хоть понимаешь, как тебе в жизни повезло? — спрашивает.

— Повезло?

— Угу. Думаю, мало кому придет в голову это слово, если он станет говорить о нашей семье. Повезло. У тебя такой отец, ты живешь в таком месте и…

Улыбается.

— Угу, — говорю. — Знаю.

Она взяла у меня карточку, а потом нагнулась к папе. Поцеловала его в щеку, осторожно засунула фото в нагрудный карман его рубашки.

— Ты уж позаботься о нем снова, — говорит.

Тут я собирался рассказать ей про Макналти, но увидел у нее на глазах слезы и понял, что время неподходящее. Я пошел к себе. Выучил домашнее задание, а потом долго смотрел в темноту, как волны с гребнями, освещенными луной, разбиваются о берег. А потом я заснул и мне приснилось, что Макналти прокрался по дюнам, вошел к нам в дом, поднялся на второй этаж и лег к папе в кровать. Лежат и перешептываются про Бирму, а потом кровать стала лодкой, они вцепились друг в друга, а лодку качает и подкидывает на высоких волнах, которые несут их еще на одну войну.

Первая фотография Тодда появилась на следующее утро. Ее прикрепили к доске объявлений у самой входной двери в школу. Сделана она была в школьном дворе. На снимке была куча учеников — стоят компаниями, играют в футбол, просто задумались. Тодд здесь был просто фигурой в толпе. Его щелкнули в позе, которая нам всем уже успела стать привычной. Одна рука вытянута — держит ученика за запястье, другая поднята и сейчас нанесет удар хлыстом. Ученик этот — Мартин Кин, второклассник.

— Да, это я, — рассказывал Мартин. — Я ударил по мячу и нечаянно попал в окно. Получил два удара. И второй раз он мне врезал прямо по запястью, подлюка. — И как выкатит грудь, и давай рассказывать все по новой: — Да, все верно, это я…

Фотографию довольно быстро сняли, но несколько десятков учеников успели ее увидеть. Увидели — и забыли. Вторая фотография появилась уже днем. Ее приклеили липкой лентой к туалету рядом с кабинетами химии и биологии. Та же фотография, только увеличенная — почти все пространство заполняют Мартин и Тодд. Видно ледяное выражение у Тодда на лице, видно, как сморщился Мартин. Ее увидела куча парней, а потом даже девчонки потянулись посмотреть. Убрал ее один из преподавателей физики, Бунзен Брукс. Я как раз был в туалете, когда он вошел. Он щелкнул языком — ничего, мол, такого особенного.

— Да ладно, — говорит, — хватит паясничать. Делов-то.

И сорвал ее со стены, но под ней обнаружилось слово «ГАД», выведенное черными чернилами. Бунзен потер его пальцем.

— Кто-нибудь про это что-нибудь знает? — спрашивает.

Мы глаз не опускаем. Никто и ничего.

В тот день в автобусе, по дороге домой, Дигги сказал:

— Да, не хотел бы я оказаться на его месте, когда его поймают.

— Тодд его прикончит, — сказал Кол.

— Верно, — сказал Эд. — Интересно, а кто это?

Я посмотрел на Дэниела. Сидит, пятки на сиденье, колени у подбородка, читает. На миг глаза наши встретились. Потом он свои опустил. Читает дальше, только провел пальцем по губам: никому ни слова.

— Твоя работа? — спросил я, когда мы вышли возле «Крысы».

— Меньше знаешь — крепче спишь, — говорит. — Не звони направо и налево. Первое правило сопротивления. Чья бы работа ни была, в фантазии ему не откажешь, верно? А то ведь там сдохнуть можно от скуки.

Поднял повыше воротник от ветра, посмотрел в унылое серое небо.

— Чтоб я провалился, — говорит. — Вот оно, значит, как выглядит? Идет северная зима.

Прижал палец к губам и зашагал прочь.

На следующий день все было по-другому. Эта фотография была совсем крупным планом: только Тодд и Мартин во весь лист — хлыст в самом верху, рука Мартина в самом низу. В глазах Мартина был виден неподдельный ужас, в глазах Тодда — неподдельное холодное презрение. Пока мы глядели на фотографию, которую наклеили поверх фото прошлогодней школьной спортивной команды, прилетела новость, что обнаружено еще несколько. По всей школе: развешены по стенам, подсунуты в парты, вложены в библиотечные книги. Появилось несколько новых сюжетов, все с участием Тодда и его хлыста. К некоторым были добавлены слова — написанные под ними на стене или выведенные на самих снимках: ГАД, МУЧИТЕЛЬ, ЖЕСТОКОСТЬ, ГРЕХ. Фотографии немедленно начали коллекционировать. Те, которые учителя не сняли раньше, хватали и прятали на самое дно портфелей и рюкзаков. Особенно прославился снимок с Тоддом и близнецами Уитби, Джулией и Джоном. Близнецы стояли рядышком, дружно вытянув руки. Они одинаково нагнули головы и закрыли глаза, дожидаясь, когда опустится черный хлыст.