— Так будем надеяться, что с ним ничего, — верно, Бобби Бернс?

— Да, — ответил я. Мне уже стало легче.

— Папа у тебя крепкий, как ломовая лошадь.

А потом вдруг как уставится куда-то мимо меня.

— Это еще кто? — говорит.

Темная сгорбленная фигура, по виду — мужчина. Тень, движущийся силуэт. Он шагал с юга по направлению к нам, через ночь, вдоль самой кромки воды. Двигался быстро, выбрасывая вперед ноги. За спиной болтался мешок. Голова опущена. Глаза не блестят. Мы так и стоим на коленях, не шевелимся, почти и не дышим. Айлса прижалась к моему боку. Мужчина, в тяжелых башмаках, в темной фуражке, надвинутой на самый лоб, в темной куртке, застегнутой на все пуговицы. Слышно, как под ногами плещет вода. Когда он подошел, до нас донеслось хриплое дыхание. Я почувствовал запах пламени, дыма, парафина. Тут снова набежал луч прожектора.

— Макналти! — выдохнул я.

Он не остановился. Не увидел нас. Прошлепал мимо. Я поднял руку:

— Макналти!

Не обернулся. Пошел дальше, к мысу с маяком, к лужам среди камней, к дюнам, к соснам.

— Макналти? — спросила Айлса.

— Он огнеглотатель. Факир.

— Это я учуяла, — говорит.

Я кивнул.

— Он никого не тронет, — говорю. — Я его видел на набережной. Он за деньги фокусы показывает. И папа его знает, давно, еще с войны.

Мы встали и смотрим, как он уходит к северу. Вот слился с темнотой. Когда снова набежал луч прожектора, он уже исчез.

— Что его сюда принесло? — спросила Айлса.

— Он мне сказал, что, может, придет.

— Тебе сказал? Чего же он тебя не вспомнил?

Я покачал головой. А тогда, когда он смотрел мне в глаза, поднимал меня, просил о помощи, казалось, мы так близки.

— У него голова не в порядке, — говорю. — Не помнит он многого. Сам мне сказал — он как ребенок.

Мы посмотрели к северу. Глаза заслонили от света маяка. Свет проехал. Еще одна звезда полетела к морю.

— Я тебе скажу, как оно было, когда она умерла, — сказала Айлса. — Было так, будто весь мир стал домом дьявола. И никогда больше не будет в нем ничего хорошего. Никогда не будет света.

И поцеловала меня в щеку.

— Я люблю тебя, Бобби Бернс, — говорит.

Чувствую — лицо прямо запылало.

— Ну, скажи, Бобби, — говорит. — Скажи, что и ты меня любишь.

— Я люблю тебя, Айлса Спинк.

И мы бросились бежать: друг от друга, от света звезд, от морского прилива, от страшных пещер ночи, от Бога, который то ли есть, то ли нет, от дьявола Макналти, от боли в сердце, которая того и гляди раздавит.

— Спокойной ночи, Бобби! — крикнула Айлса.

— Спокойной ночи, Айлса. Спокойной ночи!

Я как вошел — давай маме рассказывать.

— А я видел… — говорю.

А она приложила палец к губам.

— Тише, Бобби, — говорит. И наверх показывает. — Он уснул, ему надо поспать. Завтра в больницу.

— Я видел Макналти на берегу, — шепчу.

— Да что ты?

— Он шел к северу.

— Правда?

Голову наклонила, слушает. Послышалось, как папа то ли захрапел, то ли застонал во сне.

— Макналти? — шепчет мама.

— Было темно, плохо видно, но это был он.

Она рассеянно так погладила меня по плечу.

— Может, тебе просто показалось, Бобби, — бормочет.

— Может. Мам, а что с ним такое?

— Да ничего, сынок. Скоро узнаем. Может, он здоровее здорового.

Прислушались. Глубокая тишина — и бесконечное бормотание моря.

Опять на биологии. Сидим вокруг стола, все вместе, собрались вокруг мисс Бют. У нее в руках — стеклянная банка. А в ней какие-то уродцы плавают — головы, лапы и хвосты все перекошены, потому что стекло выгнутое и жидкость внутри.

— Только сегодня ведите себя как следует, — говорит.

Мы кивнули.

— Да, мисс, — говорим. — Честное слово даем, мисс.

Выдохнули, вспомнив про Тодда. Глянули на закрытую дверь.

— Не только в этом дело, — говорит.

И начала снимать с банки крышку.

— А еще и потому, что когда-то они были живыми. И, как и все живые существа, священными.

Сняла крышку, оттуда поднялся странный запах формалина. Некоторые зажали носы и рты руками. Некоторые от страха вообще дышать перестали. Она положила крышку, взяла щипцы.

— Когда-то они были живыми, как и вы, — говорит. — Помните об этом.

Опустила щипцы в банку. Вгляделась, аккуратно там пошевелила. Потом ухватила щипцами голову, вытащила какое-то существо. Подержала пару секунд над банкой, чтобы жидкость стекла. Положила на чистую белую салфетку. Лягушка. Подняла снова, переместила к себе на ладонь, показала нам длинные, мощные задние лапы, короткие передние. Показала перепонки, гладкую блестящую кожу.

— Посмотрите, как безупречно она сотворена, — говорит. — Как безупречно приспособлена к жизни между водой и воздухом.

И погладила лягушку по щеке.

— Чудо, — прошептала.

Положила снова, на спинку. Осторожно потянула за лапки, распялила их на салфетке. Лягушка таращилась вверх мертвыми, мутными, пустыми глазами.

— Странно она выглядит, да? — спрашивает. — Что-то нездешнее? Пугающее? Не похожее на нас?

— Да, мисс, — пробормотал кто-то.

— В жизни ни одной так близко не видел, — сказал кто-то еще.

— Вообще чего-то из другого мира, — сказал кто-то еще.

— И при этом — такое привычное, — сказала мисс Бют. — Она живет в одном мире с нами, мы это знаем, мы это признаем. Она — наша соседка. Лягушка. Безупречная в своей лягушести.

Вздохнула, взяла скальпель. Посмотрела на Иисуса, который в муках висел над дверью.

— Ради самой высокой цели, — говорит.

Снова посмотрела на нас.

— Это называется препарированием, — говорит. — Когда режут по мертвому. Легко к этому относиться нельзя, ни в коем случае.

Мы так и ахнули — она начала резать. Сначала — вертикально, от горла до низа живота. Потом — второй разрез, горизонтальный. Очень нежно, пальцами и кончиком скальпеля, раздвинула плоть по краям крестовидного надреза, обнажила крошечную грудную клетку, вынула пару крошечных легких, а потом — добралась до крошечного сердца.

— Вот, смотрите, — прошептала. — Кожа, мышцы, кости, легкие, сердце. Нездешняя, пугающая — и совсем как мы.

И снова погладила ее по щеке.

— Прости меня, лягушечка, — говорит.

Положила скальпель.

— По крайней мере, ей уже не больно, — говорит.

А потом подошла к полке у себя за спиной, принесла батарейку, вокруг которой были обмотаны два проводка. Поставила рядом с лягушкой, раскрутила проводки.

— Чего ей не хватает? — спрашивает.

— Что-что, мисс?

— Лягушке. Чего она лишилась?

— Жизни, мисс.

— Правильно, жизни. А если ей вернуть жизнь?

— Что-что, мисс?

— Если ей вернуть жизнь, что бы было тогда?

— Ей бы опять было больно, мисс.

— Она бы со стола соскочила, мисс.

— У нее бы сердце снова забилось, мисс.

— Вот! — говорит. — У нее снова забилось бы сердце.

Взяла один из проводков, приставила к одной стороне сердца. Взяла другой проводок, приставила к другой стороне сердца. Осторожно подвигала проводками, подыскивая нужное место, а потом мы снова ахнули. Кто-то даже пискнул. Сердце дернулось. И еще раз. Мы сгрудились ближе. Мисс Бют снова и снова дотрагивалась до сердца проводками, и сердце отзывалось на прикосновения. Оно билось — как будто лягушка была живой. Мисс Бют дотронулась до других частей лягушкиного тела — лапки дернулись, дернулась голова.

— Как, ожила лягушка? — спрашивает.

— Нет, мисс.

— Конечно нет, мисс.

— Это фокус такой, мисс.

Она улыбнулась:

— Вот именно. Фокус. В духе Франкенштейна.

Убрала батарейку. Вернула на место лягушкины внутренности, кости, кожу. Нежно прижала ее ладонью, Посмотрела на нас.

— Еще раз задам тот же вопрос. Чего не хватает лягушке? Чего она лишилась?