Сначала инопланетяне пригласили экипаж «Прыг-Скока» в стеклянную клетку — а теперь план разрабатывался в направлении сотворенной человеком песчаной клетки, спрятанной в Неваде. Вставал вопрос: кто кого помещал в карантин?
На станции KMMJ «Аэроплан Джефферсона» пел:
В тыща девятьсот семьдесят пятом
Вставали все окрестные ребята
Против тебя, государственный шиш,
Слышь?
«Увы, „Аэроплан Джефферсона“, — пробормотал себе под нос Соул, — время упущено, и Империя выстояла».
Утомленный радиоэфиром и в то же время не в состоянии заснуть, Соул порылся по карманам, пока не отыскал письмо Пьера. От скуки он принялся читать:
«…Брухо практикует с искусством, достойным восхищения. Это искусство заложено в самом языке — это русселианский имбеддинг, который мы когда-то обсуждали в Африке как немыслимое языковое чудачество, самую идиотическую из всех возможностей.
При этом он пользуется каким-то психоделиком. Я еще не выяснил досконально его происхождения. Каждую ночь он распевает серию племенных мифов — структура этих мифов в точности отражается в структуре имбеддингового языка, и понять эти мифы помогает наркотик.
Эта имбеддинговая речь хранит дух племени, их мифы, тайну. Но, кроме того, она позволяет шемахоя воспринять в их мифах жизнь как непосредственный опыт во время ритуала пляски с песнопениями. Обыденный, обиходный язык (шемахоя А) проходит чрезвычайно головоломный процесс записи, теряя черты нормального языка и возвращаясь к шемахоя в таком пространственно-временном единстве, которое недоступно нашему восприятию. Поскольку во всех без исключения наших языках есть барьер — точнее, мощнейший фильтр — между реальностью и нашим понятием о реальности.
В некотором смысле шемахоя Б можно рассматривать как самый истинный из языков, с которыми мне только приходилось сталкиваться. В обиходе же, в быту, такой язык искажает прямолинейно-логическое видение мира. Это безумный язык, вроде русселианского, только хуже. Разум без посторонней помощи не имеет ни одного шанса овладеть им. Однако в своих галлюцинациях индейцы находят жизненный эликсир понимания и согласия!»
Соул выпрямился в кресле. Дотянувшись, он направил пластмассовый раструб кондиционера в лицо, чтобы освежиться. Он чувствовал растущее возбуждение — черные двери начинали раскрываться перед ним, и мир входил в него через легкие аэроплана, когда он читал:
«…Старый Брухо втягивает этот наркотик через камышовую трубку в свой индюшачий нос, багровый, давно потерявший формы человеческого, — стремясь, ни больше ни меньше, к тотальному утверждению Реальности, выражаемому в вечном настоящем наркотического транса. И к контролю за этой реальностью и манипулированию ею. Старая, как мир, мечта волшебника!
Однако каких драконов заклинает этот волшебник? Всю тяжесть американской империалистической технологии. Бразильскую военную диктатуру. Навязывающих свою волю на расстоянии, в то время как индейцы влипли в эту ситуацию, точно мухи в ленту липучки, несмотря на то, что каша заварена и близится великий пир гигантов на амазонских богатствах.
Брухо изничтожает себя. Никто из шаманов прежде не осмеливался так долго употреблять этот наркотик, кроме героя по имени Шемахаво, исчезнувшего в день создания мира, растворившись в мироздании, точно стая разлетевшихся по лесу птиц.
Для Брухо, как и для всех шемахоя, знание не абстрактно, оно закодировано в понятиях птиц и зверей, камней и растений, облаков и звезд — в конкретных понятиях этого мира. Поэтому и описание этого знания не является абстрактным, но удерживает подлинную реальность. А удерживать реальность — это значит и контролировать ее, и манипулировать ею. На это он и рассчитывает!
Скоро он соберет гигантское имбеддинговое изложение всех мифов его племени в своем сознании. День за днем, в наркотическом танце он добавляет все новый и новый материал, в то же время поддерживая осведомленность о прошедших днях и прошлом материале как в вечно сущем с помощью наркотика мака-и — и это несмотря на чудовищное перенапряжение, психическое и физическое.
Скоро он сможет достичь целостного постижения Сущего. Скоро схема заложенных под всем этим символических мыслей прояснится для него полностью.
А если это правда? Невероятная правда. В таком месте! В такой захолустной заводи, в отстойнике!
Среди „примитивных“ дикарей!
Невероятно — и чудовищно. Ибо как только это случится, муха гениальности будет утоплена, зачумлена, отравлена — на этой оранжевой липучке дамбы! И если бы хоть часть этого яда могла просочиться на пир прожорливых эксплуататоров…
Пользуюсь благоприятным случаем послать этот глас вопиющего в пустыне с попутным метисом. Он должен добраться до этой треклятой дамбы примерно через неделю и отдать письмо на почту. Он ни за что не хочет открывать цели своего путешествия. Парень себе на уме. Может, нашел алмазы — кто знает? Кстати — на этой мусорной свалке вполне может отыскаться настоящее Эльдорадо!
По крайней мере, я нашел свое: Эльдорадо человеческого сознания — и как раз в тот момент, когда оно должно бесследно исчезнуть с лица земли.
Они превращают Амазонку в море, которое можно увидеть с Луны, — затапливая при этом человеческое сознание.
Тебе и Айлин, моя напрасная любовь.
Пьер Дарьян».
Над штатом Юта станция KSL известила о запуске нового русского трансполярного сателлита, который можно будет наблюдать с Земли.
«Говорят, он ярче планеты Венера. Только вам его, ребята, все равно не увидать, если вы не эскимосы и не охотники за головами с Карибов. Прочие полуночные новости на этот час. НАСА опровергла предположение о том, что исследовательское судно, запущенное на этой неделе с мыса Кеннеди на орбитальный комплекс, имеет на борту русского ученого…»
Цвинглер уже не спал: сидел в наушниках.
— Слышали, Крис? Шар принял правильную орбиту.
Соул вполуха прислушивался к новостям радио: гораздо больше его занимали новости, которые он узнал из письма… Его не оставляла мысль, что Пьер снова обскакал его — сначала с женой, теперь с работой…
— Очевидно, «население предполагает», — усмехнулся он.
Цвинглер рассмеялся.
— Все отлично, Крис. Эти предположения — пища для слухов. Говорю вам — все идет как надо.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
На следующий день после того, как он нюхал плесень и встречался с мака-и, Пьер покинул деревушку шемахоя, целиком подчиняясь той необходимости, которую диктовала ему навязчивая идея.
Кайяпи отправился вместе с ним — в этот раз ни размахиваний ножом, ни угроз не последовало. Единственным условием индейца было:
— Пи-эр, мы вернемся до того, как родится мака-и, ладно?
Пьер кивнул с отсутствующим видом. Он до сих пор еще не вышел из транса. Это напоминало первое эротическое впечатление, однако оно происходит полностью под контролем рассудка. Потрясенный, он находился на границе экстаза и ужаса.
Ему приходилось положиться на Кайяпи, чтобы отыскать челнок. Выплеснуть дождевую воду. Очистить борта. Сложить свои вещи.
Кайяпи помогал без сетований и попреков. Казалось, он оценил иррациональную цель, которая заставляла Пьера пуститься в путешествие на север, к дамбе.
Он вел каноэ, а Пьер вглядывался сквозь пелену дождя в затопленные лесные дебри.
Связки эпифитов и прочей паразитарной растительности заполняли галереи ветвей, вызывая в памяти облик далекого набитого толпами города, где люди стояли, обратившись лицом к северу, во время какого-то катаклизма — авиакатастрофы или пожара.
Где же это происходило? В Париже? В Лондоне? Или это был кадр из какого-то фильма, кинообраз, разбуженный в сознании? Муравьи саюба, оторванные от лесной подстилки, прокладывали себе путь вдоль низких ветвей с остатками листвы, что защищали их как колонну беженцев, ощетинившуюся зонтами. Взлетали бесчисленные макао — будто трассирующим огнем выстреливали сквозь кроны деревьев.
