Так не курьезна ли отсылка к 1810-м годам? Пушкин описывает сугубо мирное время, в котором нет и намека на тревогу, на некую военную угрозу, ощущаемую даже в провинции. Вокруг имений Троекурова и Дубровского простирается тишь да гладь. Уездное общество коснеет в самом себе, из-за кордона не доносится трубных гласов. Да и есть ли этот кордон? Перед нами мирок, из которого, по удачному выражению Гоголя, «три года скачи, ни до какой границы не доскачешь».

Мне захотелось примерить к тексту Пушкина 1820-е или, на худой конец, начало 1830-х годов, когда повесть, собственно, и создавалась. Сизифов труд! Книга не сочеталась ни с одним предложенным промежутком исторического времени. Она отказывалась лезть в прокрустово ложе реальных событий, которые должны были развиваться параллельно с ее действием и, казалось бы, отбрасывать на страницы длинные тени.

Эпоха, наступившая вслед за Наполеоновскими войнами, воспринималась русскими дворянами как исключительно радостная. Пьянило ощущение победы. Большое число нестарых еще офицеров выходило в отставку и обзаводилось семьями. С 1815-го начинается полоса дворянских свадеб. Случилось так, что в предыдущие два десятилетия многие воздерживались от этого шага. Мужчины служили, а барышни увядали и становились старыми девами.

Окончание войны подарило возможность устроить свои дела. И поседелые ветераны за пятьдесят, и совсем молодые офицеры пустились в марьяжные игры, разобрав наличный дамский контингент. Женились и на только что вышедших в свет крошках, и на вдовах, хлебнувших горя. Словом, все русское дворянское общество от столиц до губерний на протяжении нескольких лет отплясывало на свадьбах. Волна еле-еле начала спадать к 1822 году.

Характерно высказывание Сергея Волконского в письме брату своей невесты Николаю Раевскому накануне венчания: «Дальнейшая жизнь представляется мне цепью бесконечных солнечных дней»^[259]. У нас слова эти вызывают грустную усмешку. Но тогда такое чувствование было преобладающим.

В подобных условиях почтенные отцы дочек на выданье вели себя весьма разборчиво. Требовался заслуженный жених в чинах и с орденами. Желторотые юнцы, не попавшие на великую войну, не котировались. Среди последних был и Пушкин. Вспомним, каким количеством эпиграмм в адрес лысеющих женихов знакомых барышень разражался молодой поэт.

Это о генерал-адъютанте Николае Сипягине, имевшем наглость в 1818 году жениться на сестре лицейского товарища Пушкина, члена общества «Зеленая лампа» Николая Всеволожского^[260]. А следующие строки посвящены Михаилу Орлову, к которому поэт питал самые теплые чувства, но все равно не мог удержаться, узнав о намеченной на 1821 год свадьбе с Екатериной Раевской:

Барышни выходили за генералов. Такова примета времени. Их отцы искали выгодных партий. А как ведет себя Кирила Троекуров? Он сам предлагает небогатому соседу: «Слушай, брат, Андрей Гаврилович: коли в твоем Володьке будет путь, так отдам за него Машу; даром, что он гол, как сокол». Стало быть, никаких вернувшихся с войны гусарских полковников Бурминых «с Георгием в петлице и с интересной бледностью» поблизости не было. Стояла обычная для русской провинции пора, когда мужчины служили в отдаленных краях и кавалеры ценились на вес золота.

После войны в свои имения хотя бы на время отправилось значительное число дворян. Кто-то испросив отпуск. Кто-то совсем выйдя в отставку. Требовалось глянуть хозяйским глазом на запущенные деревни, прищучить вора-управляющего, поладить с мужиками… Тогда-то на короткий срок сельская глубинка возликовала, о чем Пушкин прекрасно написал в «Метели»: «Обе столицы праздновали возвращение войск. Но в уездах и в деревне общий восторг, может быть, был еще сильнее. Появление в сих местах офицера было для него настоящим торжеством, и любовнику во фраке плохо было в его соседстве».

Возвращение мужчин заметно оживило уездную жизнь. У барышень появился выбор. Совсем иная картина дана на страницах «Дубровского». На празднике у Троекурова в селе Покровском во время танцев мнимому учителю-французу Дефоржу приходится отдуваться за всех, поскольку партнеров для дам катастрофически не хватает: «Кавалеров, как и везде, где не квартирует какой-нибудь уланской бригады, было менее, нежели дам, все мужчины, годные на то, были завербованы. Учитель, между тем, отличался, он танцевал более всех, все барышни выбирали его и находили, что с ним очень ловко вальсировать. Несколько раз кружился он с Марьей Кириловною, и барышни насмешливо за ними примечали».

После того как описанная в «Метели» эпоха ушла в прошлое, то есть примерно с начала 1820-х годов, русская провинция снова оскудела мужским контингентом. Дворяне постепенно возвратились в столицу, рассчитывая получить чин или занять вакантное место в полку. И тут нас поджидает новое откровение.

Вспомним, как описана служба главного героя в Петербурге: «Владимир Дубровский воспитывался в Кадетском корпусе и выпущен был корнетом в гвардию; отец не щадил ничего для приличного его содержания, и молодой человек получал из дому более, нежели должен был ожидать. Будучи расточителен и честолюбив, он позволял себе роскошные прихоти; играл в карты и входил в долги, не заботясь о будущем и предвидя себе рано или поздно богатую невесту, мечту бедной молодости».

Положим, что дело происходит в первой половине 1820-х. Быт гвардейца всегда примерно одинаков: помимо служебных обязанностей (которых Пушкин не знал и потому не описал) — карты, поездки в театр, кутежи, балы и иные «роскошные прихоти». Но чего-то в приведенной зарисовке не хватает. Чего-то, что одушевило бы картину и позволило читателю, внутренне симпатизируя, простить Дубровскому пошлую мечту о богатой невесте.

Нет целого пласта ощущений, характерных для гвардейской молодежи декабристского периода. Конец 1810-х — первая половина 1820-х в русском обществе были окрашены в тона надежд и ожиданий. Предполагалось, что император Александр I продолжит реформы, отложенные из-за войны, даст стране конституцию, изменит к лучшему участь крестьянства, а благородное сословие допустит до выборов в некое подобие парламента… Эти надежды будоражили умы, и чем долее государь медлил, тем радикальнее становились предложения по их реализации уже помимо монарха.

Именно молодое офицерство стало средой, в которой зарождались самые смелые планы и вербовали сторонников тайные общества. Горячие головы из патриотических соображений готовы были на решительные шаги. И молодой Пушкин разделял их устремления.

Именно «души прекрасные порывы» и окрашивали для него в романтические тона рутинную полковую жизнь. С юности вращаясь в кругу гвардейских друзей, Александр Сергеевич долгое время привычно вносил в описание их быта некую яркую, благородную струю, которая одухотворяла и плац, и казарму.

Конечно, ни один автор не писал о тайных обществах прямо. Но в произведениях первой половины 1820-х заметна нота нетерпеливого ожидания. Есть она и в «Горе от ума» А. С. Грибоедова, и на страницах «Евгения Онегина», начатых в 1823-м. Это всего лишь смутное ощущение, ясное для писателя и читателя, но неуловимое для цензора. Как запретить настроение?

Ничего подобного в «Дубровском» нет. Описание жизни Владимира после выхода из Кадетского корпуса намеренно деромантизировано. Оно больно ударяет читателя своей обыденной пошлостью. Кутежи, дуэли, поездки к актрисам были приложением к чему-то более высокому. И потому светились отраженным блеском, тоже становясь притягательны. Сами по себе, без главного, они ничего не стоят. Пустота. Прожигание жизни.