Когда в 1824 году первые читатели ознакомились с комедией в списках, приближение грозных событий 14 декабря уже ощущалось в воздухе. Однако трудно было представить, как именно повернется дело. Недаром отмечено, что за поэму «Андрей Шенье» Пушкин пострадал бы при любой власти — монархической или новой республиканской^[249]. А генералы вроде Ермолова, Киселева, Михаила Орлова и Воронцова оказались бы нужны всем: «без них не обойдутся». Опасное время, когда весы застыли между двумя реальностями.

Кем стал бы Чацкий, победи восстание в Петербурге? Нашел бы место среди республиканцев? В. С. Печерин вспоминал о политических взглядах своей юности: «Был у меня какой-то пошленький либерализм, желание пошуметь немножко и потом, со временем, попасть в будущую палату депутатов конституционной России»^[250]. Или, ужаснувшись гильотин на улицах, Чацкий продолжил бы обличения? Что-то вроде пушкинского: «Над нами единый властвует топор». И сам взошел бы на эшафот?

Но история повернулась так, как повернулась. Критическая точка была пройдена — мятеж подавлен. Будущее перестало дразнить расплывчатостью и обрело очертания, которые далеко не всем понравились. Мы постарались показать, что у важных персонажей пьесы Грибоедова «завтра» сравнительно легко угадывается.

Любопытно, что герои «Горя от ума», помимо личного, отдельного «завтра», обладали и общим. Если Фамусовы, Хрюмины, Хлестовы и Тугоуховские уходили в прошлое, то молодому поколению предстояло жить в наступавшем царствовании. Согласимся, что Грибоедов подарил Чацкому некоторые свои черты. В образе Скалозуба многие, возможно задним числом, видели карикатуру на Паскевича. А Молчалины — всегда найдутся.

Итак, пофантазируем. Вместо того чтобы жениться на опозоренной Софье, Скалозуб выбрал кузину Чацкого, которая не присутствует в тексте. Через некоторое время Александр Андреевич решил вновь поступить на службу, теперь статскую в Министерстве иностранных дел. Он так остепенился, что даже подал проект о переселении государственных крестьян из России на чайные плантации в Грузию. Строки про «амуров и зефиров», распроданных «поодиночке», и верных слуг, на которых выменяли «борзые три собаки», — оказались юношеской горячкой. Зато способности — «прекрасно пишет, переводит» — пришлись новому командующему на Кавказе кстати. Сам-то он писать не мастер, зато по старой московской традиции «радел родному человечку». Карьера Чацкого пошла вверх. Он женился на грузинской аристократке, почти девочке, страстно влюбленной в него, и забыл амурные неудачи прежних лет.

Наконец, героя направили полномочным послом в Тегеран — пик карьеры. Только что закончилась Русско-персидская война. Он представлял победившую сторону, старался всеми силами получить контрибуцию и заставить персов выполнять условия договора, но… Идет Русско-турецкая война, за ней последует возмущение в Польше. Западные державы, особенно Англия, чьи интересы скрестились с интересами России на Востоке, давят на Петербург и устраивают дипломатические провокации. Надо быть крайне осторожным…

Представим себе, что послом в «горячую точку» направлен человек с характером Чацкого, не умеющий поладить даже с московской родней. Что это? Глупость или преступление, как говорил П. Н. Милюков? Ни то ни другое. Уступка общественному мнению. Голосу тех самых людей, которые знали блестящие задатки Грибоедова и говорили о его способностях, не смущаясь недоверчивых улыбок.

«Все молодое, новое поколение в восторге, — доносил Фон-Фок. — Грибоедовым куплено тысячи голосов в пользу правительства. Литераторы, молодые способные чиновники и все умные люди торжествуют. Это победа над предрассудками и рутиной. „Так Петр Великий, так Екатерина создавали людей для себя и отечества“, — говорят в обществах. Возвышение Дашкова и Грибоедова (при сем вспоминают о… других способных людях, заброшенных в прежнее время) почитают залогом награды дарованиям, уму и усердию к службе… Он имеет толпы обожателей, везде, где только жил… Приобретение сего человека для правительства весьма важно в политическом отношении… Везде кричат: „Времена Петра!“»^[251].

Однако общественное мнение — не оракул. При всех блестящих способностях Грибоедова ему не хватало самой малости: умения щадить самолюбие окружающих: «Он был скромен, снисходителен в кругу друзей, но сильно вспыльчив, заносчив и раздражителен, когда встречал людей не по душе… Тут он готов был придраться к ним из пустяков, и горе тому, кто попадался к нему на зубок… Тогда соперник бывал разбит в пух и прах, потому что сарказмы его были неотразимы!»^[252]

Между тем вспыльчивость и заносчивость — не лучшие помощники дипломата. Еще до войны, в 1819 году, Грибоедов вел с наследником иранского престола Аббас-Мирзой переговоры о возвращении русских дезертиров, поступивших на персидскую службу и составивших особую часть в регулярной армии противника — Багадеран — полк богатырей. Переговоры шли трудно, Аббас-Мирза юлил, не хотел отдавать людей, даже заковал согласившихся в колодки. Но, наконец, дело сладилось, наследнику пришлось уступить. Он со слезой в голосе простился, «поручил солдатам служить вперед верою и правдою их государю, так же, как они ему служили». А потом позвал бывшего командира беглецов — первого перешедшего на персидскую сторону, вахмистра Самсона Макинцова, или Самсон-хана. И тут чаша терпения Грибоедова переполнилась. Он «не вытерпел и объявил, что не только стыдно должно бы быть иметь этого шельму между своими окружающими, но еще стыднее показывать его благородному русскому офицеру». Аббас-Мирза возразил: «Он мой ньюкер». Но Грибоедов не сдавался: «Хоть будь он вашим генералом, для меня он подлец, каналья, и я не должен его видеть»^[253].

Слова «пылкого, благородного, доброго малого», согласно Пушкину. Так сказал бы Чацкий. Но не дипломат, из-за одной неловкости которого могли сорваться договоренности по щепетильному вопросу. А Грибоедов с гордостью привел их в донесении.

Не изменил он поведения и в качестве «вазир-мухтара». В последнем письме Александр Сергеевич сообщал: «Взимаю контрибуцию довольно успешно. Друзей не имею никого и не хочу. Должно прежде всего заставить бояться России… и уверяю вас, что в этом я поступаю лучше, чем те, которые бы желали действовать мягко и втираться в персидскую бездушную дружбу. Всем я грозен кажусь, и меня прозвали Сахтгир, то есть твердое сердце»^[254]. В этих словах много ермоловских ноток: с азиатами нужно действовать жестко, иначе они перестанут уважать. Но еще больше «ума строптивого, самовластного». Как дипломату обходиться без «дружбы» местных чиновников — фальшивой и покупаемой за деньги?

Всего за поколение до описываемых событий, в годы второй Русско-турецкой войны (1787–1791) — то есть во «времена очаковские и покоренья Крыма», — посол Яков Иванович Булгаков (отец грибоедовских знакомых, московского и петербургского почт-директоров Александра и Константина Булгаковых) просидел около двух лет в стамбульском Семибашенном замке. Используя турецкую «дружбу» и щедрый подкуп, он, не выходя из земляной ямы, отправлял в Петербург донесения обо всем, что делалось при враждебном дворе, и знал, какие решения приняты на дипломатических конференциях с английским, французским и прусским министрами^[255]. При этом посла никто не назвал бы ни храбрецом, ни «твердым сердцем». Им вообще мало интересовались как современники, так и потомки.

В первой четверти XIX века в культуре произошло трагическое раздвоение. Ожидание громких дел и выдающихся государственных заслуг, признание авансом, стало важнее самих дел. Грубая реальность девальвировалась, теряла цену по сравнению с потенциально возможным. Репутации перестали напрямую зависеть от поступков. На первый план вышла вербализация персонального мифа, вставшая между человеком и представлениями о нем.