Майка поставила сумку на табурет, а я помог ей снять курточку.

— Сейчас, — говорит, — будем строить муравейник!

И достает из сумки клеенку. Голубую, с белыми цветочками.

У нас с папой стол ничем не покрыт, просто доска на бочке. Майка намочила тряпку, протерла доску и расстелила клеенку. Как раз хватило! И с краев свисает, будто скатерть.

В комнате сразу стало весело. И я увидел, что глаза у Майки голубые-голубые. Раньше почему-то не замечал.

Майка выложила на стол картинки из старого календаря. На них — разные тетеньки.

Я удивился:

— Зачем нам столько тетенек?

— Это не тетеньки, а дамы, — говорит Майка. — Их портреты. Красивые, да? Старинные художники рисовали!

Я стал рассматривать дам. И правда красивые. В кружевах, в лентах. А некоторые — с цветами.

— Мне, — говорит Майка, — больше всех нравится жена Пушкина. Красавица, да? Ее звали Наталия Николаевна Гончарова. Вот бы мне такой быть!

А мне другая понравилась, которая похожа на Майку, только я ей об этом не сказал. Сам не знаю почему.

Портреты мы прикрепили кнопками на всех стенках. И вышло очень красиво.

Майка оглядела комнату, как хозяйка, и говорит:

— Занавески на окна мама сошьет, она обещала.

И послала меня за сарай, нарвать иван-чая. Там этого иван-чая — заросли!

Я принес большой букет. Майка налила воды в три банки и подрезала стебли: одни покороче, другие подлиннее. Потом она разместила цветы в банках ступеньками: в середине — длинные стебли, а ближе к стенкам — короткие. Самый красивый букет поставила на обеденный стол. Другой, поменьше, — папе, на письменный. А букет в маленькой банке — на полку с книгами.

Вечером пришел папа и даже остановился в дверях.

— Помилуйте, — говорит, — да у нас прямо царский дворец! А это что за Третьяковская галерея?

Я сказал, что это портреты старинных дам. Папа рассмотрел их и говорит:

— Слишком много красавиц. Ты оставь себе одну, какая больше нравится. А вместо остальных мы повесим мамину фотографию. И бабушкину.

Я оставил ту, которая на Майку похожа. Пусть висит, будто это ее портрет.

Папа порылся в своих бумагах и достал еще картинки. Тоже из старого календаря, только другого.

— Повесим, — говорит, — эту. И эту.

Я посмотрел. На одной нарисована рыба с лимоном, а на другой — лес из елок.

— Зачем,— говорю,— тебе портрет рыбы? Лучше пусть красавицы висят.

— Портрет, — говорит папа, — это когда рисуют человека. А если художник изображает цветы, фрукты, битую дичь, рыбу — это натюрморт. Французское слово, означает «мертвая природа». Здесь нарисован не портрет рыбы, а замечательный натюрморт знаменитого голландского художника. Видишь, какой лимон? Во рту кисло!

Я всмотрелся и сглотнул слюнку: правда кисло.

— А лес из елок тоже не портрет? — спрашиваю.

— Нет, — говорит папа. — Если художник рисует природу — это пейзаж.

Я сказал, что такое слово слышал. Песня есть. И запел:

Ах, верни Саш, ах, верни Саш!

Какой портрет, какой пейзаж!

А вы вдвоем, но не со мною...

Папа сказал, чтобы я прекратил, а то от моего пения у него уши вянут.

— Поешь, — говорит, — а значения слов не понимаешь. Что такое вернисаж?

Я честно сказал, что не понимаю, каких Саш они хотят вернуть.

Папа совсем рассердился:

— Каких еще Саш? Что ты мелешь?

— Там же, — говорю, — поется: «Ах, верни Саш, ах, верни Саш!»

— Да ты у меня еще и каламбуры сочиняешь! — развеселился почему-то папа.

— Какие такие каламбуры? — обиделся я. — Первый раз слышу!

Папа все объяснил. Оказывается, это не «верни Саш», а «вернисаж» — французское слово. Когда художники свои картины выставляют напоказ — это выставка. А когда выставка первый день — это вернисаж.

— А каламбур, — сказал папа, — это игра слов, основанная на звуковом сходстве. Как у тебя получилось: верни Саш — вернисаж. У Пушкина есть отличный каламбур: по калачу — поколочу.

Натюрморт с рыбой мы повесили у папы над письменным столом. А пейзаж с елками — на другой стенке, напротив.

— Пусть родное Подмосковье напоминает, — сказал папа.

Солнце грело два дня и прогнало сырость.

Иван Федосеевич снова взял нас с Майкой в лес, за речку.

Лес за речкой негустой — как парк.

Идешь от одного дерева к другому по высокой траве, сам себе прокладываешь тропу.

Есть деревья с высокий дом, а есть как сарай. И все раскоряки.

Иван Федосеевич сказал, это каменная береза — одно из самых древних на Земле деревьев. Самым высоким деревьям лет по двести, а может, и больше.

Я спросил, почему береза каменная.

Оказывается, потому, что она, как камень, тонет в воде. Не как другие деревья, которые плавают. У нее очень плотная древесина — гвоздя не вобьешь.

— А почему она кривая? — спрашиваю. — Вся в загогулинах.

— По-научному — искривленная, — говорит Иван Федосеевич. — Она не может все время расти вверх.

— Вот барыня, — говорю. — Другие могут, а она нет.

— Другие здесь не растут, — говорит Иван Федосеевич. — Не выдерживают долгих ветров.

— Значит, — говорю, — она от ветра искривленная?

— Ветер ее формирует. Как бы тебе объяснить? — Иван Федосеевич почесал в затылке. — Представь себе: на конце веточки проклюнулась почка роста и совсем было собралась распускать листики. По вдруг с севера прямо на почку задул холодный ветер. Береза не стала разворачивать листики из этой почки. Она развернула листики из другой почки, защищенной от ветра. А эта первая почка замерла, затаилась до времени.

— Хитрая какая! — удивился я. — Затаилась и ждет, когда кончится ветер?

— Правильно! — говорит Иван Федосеевич. — А защищенная от ветра веточка растет, пока ветер ей не мешает. Переменится ветер, веточке станет холодно — и она замрет. А та, которая затаилась, снова начнет расти. Поэтому и получается у каменной березы ствол раскорякой и широкая, разбросанная крона.

— Крона, — сказал я, — это иностранные деньги, я знаю. У этих, которые в хоккее бывают чемпионы. Ну, которым наша команда иногда проигрывает.

— У чехов и у шведов! — включилась Майка.

Я думал, она не слушает, а ей, оказывается, тоже интересно.

У Ивана Федосеевича к глазам побежали веселые морщинки.

— Какие вы, — говорит, — в хоккее и в деньгах образованные! Верно, деньги у чехов, шведов, датчан, бельгийцев, норвежцев, исландцев называются кроной. Только эта крона к деревьям не относится. У деревьев крона — все ветки с листьями. Она увенчивает дерево. Как корона.

— Я знаю! — опять всунулась Майка. — Цари и короли на голове что носят? Корону. Корона какая? Золотая. Значит, драгоценная, денег стоит! И у деревьев крона драгоценная: без листьев дерево ничего не стоит.

— А вот и стоит! — скорей закричал я. — Без листьев будет бревно. А из бревен строят дома.

— Не горячитесь, братцы-кролики, — сказал Иван Федосеевич. — Вы оба правы. Только я не люблю, когда все меряют на деньги. Крона у деревьев, пожалуй, не драгоценная, а бесценная. Ведь каждый лист — настоящая кладовая!

— Что-то я не пойму, при чем тут кладовая? — пробурчал я.

Иван Федосеевич снова почесал в затылке и немножко подумал.