Было морозно, от меня же шел пар. Я стоял у магазина, как комод с выдвинутыми бельевыми ящиками, в которых истерично что-то искали и не нашли, оставив все как есть. За стеклом продолжала бесноваться толпа, но ко мне она уже не имела никакого отношения. Бережно укрыв букет на груди, я запахнул полы пальто и пошел домой.

Моя мама. Она была просто красавицей. Листая ее альбом (а у нас их было три — по одному на брата), я любовался ею — настолько она была хороша в юности. Фотографии были такими, словно их долго стирали в машинке, но ее красоту не мог разглядеть только слепой. Помню, в детстве мы отдыхали в доме отдыха и там за ней ухаживали два старичка. Мы обедали за одним столом, и у старичка, сидящего слева, вечно дрожали руки. Он смотрел на мать слезящимися глазами и проливал на скатерть кофе. Второй, тот, что сидел справа, тоже плакал, глядя на ее красивый профиль. Мы с мамой сидели между ними, а они плакали по краям. И все время хотели нас рассмешить — это им удавалось. А когда мама однажды забыла ключ от комнаты, она побежала, так мелькая икрами, что мне тоже захотелось заплакать от умиления. Я до сих пор помню те ее икры, икры моей мамы.

И вот я пришел домой, распахнул пальто и прямо на пороге подарил ей букет. Он немного пострадал в бою, но все же был свеж и великолепен в нашей квартире, он просто казался неким чудом в ее руках. Как будто я вернул ей частичку ее прежней красоты. Отец только крякнул, сидя на кухне. Они крутили фарш для пельменей, потому что ждали на вечер гостей.

Мама достала из серванта вазу, налила в нее воды и воткнула букет. Два гладиолуса и три розы. Господи, видел ты меня в тот момент? Ради таких мгновений и стоит жить, это правда. Я вымыл руки и подсел к пельменям — мы всегда лепили их всей семьей. Теперь каждый пельмень был похож на розу. Я был переполнен розами-пельменями с ног до головы, молчал как взрослый, вновь и вновь в воспоминаниях добираясь до прилавка. Кто-то ведь ушел оттуда ни с чем, а я смог. Я был каким-то супермужиком в собственных глазах. И видел, как мама поглядывает на меня, и отец тоже глядит.

Когда мне купили заграничную куртку — яркую, как надувной мяч, — я просыпался несколько раз, чтобы посмотреть, как она висит на вешалке в прихожей. На цыпочках выходил туда и включал свет. Трогал ее руками, гладил пальцами, представляя, как облачусь в нее утром и пойду в школу. Представляя лицо той, о которой стеснялся даже думать. Каким-то образом куртка и девчонка с соседней парты слились в ту ночь, и эта ночь стала одной из самых долгих ночей в моей жизни.

Теперь я, заходя в зал, где был накрыт стол, бросал взгляды на его середину. Там стоял мой букет, теперь уже мамин, стоял как застывший салют. Я был тщеславен, и мне казалось, что залп был дан в мою честь. Но это было не так, я оделся и вышел на улицу.

Я решил сходить к цветочному магазину, посмотреть, что от него осталось. Мне почему-то казалось, что на его месте должна быть если не воронка, то уж наверняка груда кирпичей и стекла. И вокруг — бурый от крови снег. Но магазин стоял как стоял. Он давно был закрыт, за стеклом дверей висела табличка с соответствующей надписью.

Я обошел вокруг, поскрипывая снегом. Начинало темнеть. По дороге стали попадаться пьяные. В нашем городе легко было нарваться на неприятности. Однажды я шел по улице, мне было лет двенадцать, а навстречу шли два парня лет на пять старше меня. Один рассказывал другому, как он с кем-то там подрался. И вот, поравнявшись со мной, он взял меня за плечо и сказал своему приятелю: «Я его ударил изо всех сил. Показать?»

Он держал меня за плечо, а я стоял и ждал, что будет дальше. Захочет его спутник посмотреть, как он какого-то там ударил? И как тот, кого он ударил, полетит, сверкая сандалетами, в кусты.

Что за хрень! Я сегодня уделал несколько десятков мужиков, вырвав из их рук букет, и сейчас вспоминаю такое! Да весь мой страх и вся моя трусость, весь мой стыд померкли в этот день! И все, Господи, сколько можно! Хватит уже об этом! Я направился в подъезд, где собирались пацаны попить винца и потренькать на гитаре.

Когда я вошел туда, там было темно. Ни одной лампочки. На ощупь я добрался до лифта. Потом нащупал на стене кнопку вызова.

Между седьмым и восьмым этажом у окна топтались две фигуры. Я стал спускаться к ним.

— Ты, что ли? — узнал меня один из присутствующих.

— Ну, — ответил я.

— Курить есть?

— Нет.

Второй была какая-то девчонка. Слабый свет из окна освещал ее лицо.

— Хочешь посмотреть на уши? — спросил мой знакомый.

— Какие уши? — не понял я.

Он сделал шаг к той, что стояла у окна, повозился с ней и отошел. Среди вороха всклокоченных на ней одежд я различил оголенную грудь. Черт, это было не очень приятное зрелище.

— И что? — снова спросил я.

— Сейчас она сосать будет.

— Правда, что ли?

— Не веришь? Она уже сосала, пока ты не пришел.

— Сосала?

— Да. Причмокивала. Хочешь, тебе пососет?

— Правда?

— Эй, ты ему пососешь?

Та, к кому он обратился, молча стояла у стены, не пытаясь заправиться. Словно ей все равно. Что-то было в этом страшное, как будто все мы были обречены.

— Ты пососешь ему? — не отставал от нее парень.

— Не надо, — сказал я.

— Чего ты? — удивился он.

— Пойду.

— Зассал, что ли?

— Не хочу.

— Ну тогда мне еще пососет. Хочешь, посмотри.

Он снова подошел к ней вплотную.

— Нет, мне пора.

Я спустился на этаж и снова вызвал лифт.

Настроение было поганое. Хотя и было ощущение, что я по своей вине пропустил что-то, о чем потом буду жалеть. И буду называть себя последним мудаком. Я вспомнил мамины икры и лицо той, о которой стеснялся даже думать, а потом губы стоящей на лестнице. Все это как-то не становилось в один ряд. Как все было сложно и нелепо, Господи. О чем Ты там только думаешь, когда складываешь такое.

Дома уже веселились вовсю. Я пришел в самый разгар, когда начались пляски. Бедные соседи снизу. Впрочем, они тоже не стеснялись, если что. Сучили ногами все, кто мог и хотел это делать.

Мне было грустно. Бросив взгляд на стол, я увидел свой букет. Казалось, он несколько потускнел среди початых бутылок и грязных тарелок. Теперь он, скорее, походил на взрыв, нежели на салют. Теперь шла война, все было наоборот. Меня обняли и потащили в круг. Все были разгорячены, от них исходили жадные флюиды. Когда я вспомнил подъезд, а потом магазин, мне стало совсем не по себе. Вырвавшись, я пошел в спальню.

Долго лежал, зарывшись в подушки, ждал, когда закончится веселье. Мать с отцом заходили в спальню, вернее, мама затаскивала его туда.

— Не пей. Хватит тебе уже, — говорила она ему.

— Да ладно, я в порядке, — раздраженно отвечал он.

— Повторяю, хватит.

— Отстань.

— Слышишь?

— Отстань, говорю.

Притворяясь, что сплю, я зажимал ладонями уши. Родители говорили негромко, но голоса их звучали довольно внятно. Потом они вышли. Через какое-то время веселье начало затихать.

Наверное, я и правда задремал, потому что очнулся от тишины. Вскочив на ноги, я выглянул из спальни. Квартира была пуста.

Умывшись холодной водой, вышел в зал и сел за стол. Он был наполовину убран, цветы стояли на прежнем месте. Два гладиолуса, три розы.

И тут я столкнулся с неразрешимой задачей. Сначала думал взять три розы, но два оставшихся гладиолуса на столе смотрелись более чем странно. Впрочем, так же, как и в моих руках. Сделав в уме нехитрые подсчеты, я понял, что букет был неделим.

Признаться, такого я не ожидал. Сидел и тупо смотрел на цветы. Время шло, и надо было на что-то решаться.

Наконец я вынул букет из вазы и стал осторожно заворачивать его в газету. Стараясь не думать о матери, о том, с каким лицом она посмотрит на меня, машинально делал свое дело. Газета внизу намокла и немного порвалась. Из свертка торчали зеленые стебли. Не обращая на это внимания, я быстро оделся и вышел из квартиры.