Ну да, я был полностью в их руках. Я понимал, что дошел до грани, и мне было просто необходимо отдаться в чьи-то ловкие умелые руки. Из всего этого мелькания лиц с марлевыми повязками до глаз я понял одно — еще чуть-чуть, и мне никто уже не смог бы помочь. То же самое подтвердил маленький майор медицинских войск, который сказал, что я поступил в его полнейшее распоряжение вплоть до самой выписки. «Но это будет не скоро», — добавил он и подмигнул мне озорным глазом. Казалось, он был возбужден так же сильно, как и напуган. Я был для него посланцем небес или выходцем из ада — все было шатко в моем случае. «Фифти-фифти», — читалось в его глазах, когда он осматривал мое горло. «Ты мой шанс, — мог бы сказать он мне, если бы проникся внезапным доверием. — Ты мой самый неожиданный долгожданный шанс».

— Болит? — спрашивал он, заглядывая в мой рот.

— При глотании — очень сильно, — отвечал я.

— Так-так-так, — говорил он, нарочито хмуря брови, на самом же деле еле сдерживаясь, чтобы прямо здесь, при мне, не потереть ладошки от восторга.

Я глядел сверху на его лысеющую макушку и уже не был уверен, что смогу прожить дольше него. Его нездоровое возбуждение зарождало во мне беспокойство, хотя, кроме боли в горле, я ничего особенного не чувствовал. Я вообще ничего не ощущал, стараясь отвлечься от всяких мыслей.

Дифтерит. Это слово прозвучало и, вырвавшись один раз, сразу же заполнило тесную палату.

Потом принесли капельницу и в меня воткнули иглу.

Я лежал в постели, вытянув руку, и думал, что, да, я дошел до черты, за которую лучше не переступать. Все эти гребаные восемнадцать месяцев я шел как проклятый именно до этого рубежа, и вот сразу же за ним простиралась неведомая мне земля. Как она называлась, эта местность? Дифтерит? Я хотел произнести это слово вслух, но оно забило мой рот вязкими буквами, которые застревали во мне, потому что чертовски болело горло, и не хотели выходить наружу. Дифтерит на ощупь был колюч и горек на вкус, как верблюжья колючка или как плохо выбритая подмышка. Снова вошла медсестра и сделала мне укол.

Обед я пропустил, но есть мне не хотелось. Я лежал, перебирая желания, смотрел в потолок и не знал, на чем остановиться. Капельницу унесли, и я мог встать. Прежде чем умыкнули мою одежду, я успел опустошить карманы. У меня были сигареты — единственное мое развлечение. Я зашел в туалет, открыл форточку и закурил.

На улице шел дождь со снегом. На плацу маршировали летуны. Все было обыденным и одновременно нереальным, похожим на короткий яркий сон. Они маршировали и пели, я стоял и курил, между нами клубился дым, а меня сверху донизу заполнял дифтерит.

Потом опять вошла сестра. Я лежал и смотрел, как она входит, какие у нее стройные ноги и внимательные глаза. Она принесла мне лекарства — две белые и одну желтую таблетки. На лице была все та же марлевая повязка. Я гадал, какое у нее лицо. Я видел только глаза, и они мне нравились. В них было любопытство, словно она никогда не была там, откуда я прибыл. В ее глазах читался нешуточный интерес, и она не пыталась его скрыть.

Я не знал, что у нее спросить. Мне хотелось понять, чем она пахнет. Хотелось, чтобы она дотронулась до меня. Восемнадцать месяцев ко мне не прикасалась женщина. Она попросила меня лечь на живот и сделала мне укол. Хотя бы так.

На ужин мне принесли гречневую кашу. Сработал паренек в синей пижаме и с неизменной повязкой на лице. У него были узкие раскосые глаза и короткая стрижка. Он поставил поднос на стол и, глянув на меня, молча вышел. Я поковырял ложкой в каше, глотнул компота и пошел в туалет курить.

Дни поползли со скоростью черепахи, которая, ко всему прочему, никуда не спешила. Она еле перебирала лапами, увязая в убеленном пространстве. Стены, халаты, марли на лицах, наконец-то выпавший по-нормальному снег, мое желание начать все с чистого листа — все это было покрашено белой краской. Я думал, что и налет на слизистой моего горла тоже должен быть белым, но какой он был на самом деле — я не знал.

Майор заходил по два раза на дню, иногда зачем-то с линейкой, задавал вопросы и все пытался сдержать улыбку. Не знаю почему, но мне казалось, что он постоянно одергивает себя, чтобы не расхохотаться. Это было удивительно и, возможно, никак не относилось к моей болезни, но что я должен был думать? Он не то чтобы смущал меня, но напрягал — несомненно.

Затем эта сестра. За все время (неделя) я не услышал от нее и пары предложений. По всей видимости, она была нема (временами, как припадок, почему нет?), что еще пуще разжигало мой интерес. Наш взаимный интерес. Мы играли с ней в переглядки. Я никуда не спешил, она тоже. Это происходило так: она стремительно входила — буквально врывалась, — я поворачивался на живот и приспускал штаны. Шлеп — она легко вгоняла иглу в мою задницу, нажимая большим пальцем на стеклянный поршень. Не знаю, что она в это время чувствовала, — мне же казалось, что она кончает. Она впрыскивала в меня лекарство — живительную влагу, а я представлял совсем другую картинку. И в то же время был уверен, что ей самой так же могла бы понравиться такая трактовка.

Еще она приносила таблетки. Сигареты по моей просьбе. Книжку про Чингисхана. Потом про польского разведчика. Пару журналов «Юность». Подключала меня к капельнице.

Холодный интерес в ее глазах постепенно таял, словно она свыкалась с мыслью, что я никуда не денусь, пока она сама во всем до конца не разберется. В ее глазах появилась усмешка. Охотник уступил место охраннику — теперь не было смысла держать палец на спусковом крючке, — нужно было просто проверять, на месте ли ключи. Ключи были там, где им и положено быть, и я также никуда не собирался бежать.

Возможно, оказавшись здесь, взаперти, в относительном одиночестве после полутора лет сумасшедшей, полной всякой хуйни, жизни, которую и жизнью-то нельзя было назвать, я наконец-то по-настоящему начал сходить с ума. Сколько раз, мечтая об этом там, за этими стенами, я натыкался на неприятие своим организмом вирусов повсеместного ебанатства, как после ебаядерного взрыва, заразившего всех и вся вокруг. И вот — заболел, — как от пуза наглотался отравленного воздуха. В этом смысле дифтерит был болезнью духа, а вовсе не тела, и, возможно, лечить его нужно было другим способом. Меня пытались излечить традиционно, и, скорее всего, я постепенно излечивался (ощущая это по состоянию своего горла), но что они знати о пораженных участках моей души, о количестве радиации, белым туманом висевшей над ее полями? Я и сам ничего не знал и ничего не умел. Я смотрел, хлопал глазами, и ждал, что будет дальше.

Дальше было так. Паренек, который приносил мне еду, время от времени задерживался в моей палате. Каким-то образом он ухитрялся это делать, его никто не проверял.

Сначала он разговаривал со мной через повязку. Бубнил что-то про свои армейские напасти первого года службы. Рассказывал, как его плющили сапогами, как он выл и лез на стены, как едва не перегрыз кому-то глотку. Все это было достаточно банально, я сам знал таких историй немало, чтобы дивиться или как-то ему сочувствовать. Он был неплохой парень, но довольно скучный в этом роде.

Потом он вдруг снял с лица повязку, благодаря чему сразу же поднялся на несколько планок в моих глазах. Мне стало интересно.

— Зачем ты это делаешь? — спросил я.

Он сказал, что его скоро выпишут, и ему хотелось бы немного подцепить моей болезни. Надо же, он действительно был хитрецом. Только не знал, что таким образом мою заразу не подхватить. Так легко она не давалась.

— Не нужно спешить, сынок, — сказал я. — Через год тебя свалит эта болезнь или какая-нибудь другая. Сейчас же, кроме насморка, тебе грозят лишь ожидающие в казармах заряды пиздюлин. Это тоже своего рода болезнь, и с ней приходится справляться самостоятельно.

Но он не хотел выздоравливать. Он хотел обмануть всех вокруг, а заодно и себя. Этот несчастный дошел до того, что через три дня начал просить меня его поцеловать. Рот в рот, чтоб заразиться наверняка. Честное слово, я не вру. Он лез ко мне, вытянув губы. Я разбил ему нос и запачкал пижаму кровью. Он плакал, пока я выталкивал его за дверь. Сумасшествие билось у моих ног, а я выпихивал его наружу.