— А вот, — Трушина ни с того ни с сего представляет Юре Гордееву, — Настасья, ненастьюшко наше.
Зарево заката, предвещающее ненастный день, — такой действительно сидела сейчас Гордеева, глаза опущены, не шелохнется. Обижена на Любу Отраду. Впрочем, от этих слов тети Дуси она дернулась в нервном смешке.
— Тоже мне, горе луковое, — продолжала тетя Дуся. — Ну, сама бы и съела.
— Не хочу!
— Ешь, ешь, а то как Нинка станешь.
Последнее подействовало.
Петренко стала подражать тете Дусе:
— А это Чувашева, мы Крольчихой ее, Коля, зовем.
— Не ври! — взвизгнула Чувашева. А Петренко и счастлива.
Подошел Григорий Иваныч, в промежутках между исчезновениями слонявшийся тенью: покрутится там, покрутится сям — возле лифта, заискивающе ловя взгляд террориста; виновато улыбнется другому, что висел на телефоне, а когда тот отодвигался, пропуская в туалет, Григорий Иваныч в туалет не шел. Он поднимался по лесенке, но тут же с трясущейся челюстью сползал (не просто спускался). Земля была в трехстах метрах; 300 метров — это так мало, когда не сверху вниз. И во всем искал Григорий Иваныч подтверждение готовящейся расправы, или наоборот — тому, что это переводчица только пугала. Подошел к пировавшим на полу. Постоял неприкаянно, так и не приглашенный, хотя бы приличия ради, принять участие в общем веселье.
— Ну что, девушки, приятно время проводите?
— Угу, — закивали все, — спасибо… об нас не беспокойтеся… — Но послышалось и негромкое: — Слуга двух господ, — что Григорий Иваныч предпочел пропустить мимо ушей.
— Ну, хлеб да соль, — сказал он.
И вдруг не кто-нибудь, сама Трушина, которая никогда из подполья не выходила, всегда под дурочку работала, под этакий разнесчастный воз дерьма, который приходилось вечно тащить, — Трушина открыто, не таясь, говорит нравоучительным суровым голосом, при полной тишине:
— Ем да свой, а ты воотдаль стой.
И Григорий Иваныч ушел. В туалете он плакал: вот в чем решение судьбы моей, вот отчего так сердце сжималось, вот подтверждение, что переводчица не врала… Бабы вышли из повиновения, Трушина открытым текстом давала понять: не дни — часы твои, Грицайко, сочтены. А ведь гадала иначе. Эх, утопить бы на болоте ее тогда сразу, как в старые годы делали, — а то сплетня и вышла. Нельзя, нельзя было ей говорить ничего.
— А чего его так отшили? — лениво поинтересовался Юра, разнежившийся вконец. Бесстыдство, оно расслабляет с непривычки — Юра еле ворочал языком. Было томно, грязно, пьяно, сытно, раскинемся вот так все вповалку.
Сычиха, тоже томная, тоже сытая, обляпанная едой, отвечала:
— Слуга двух господ, Колюша.
— Правильно, только так и надо с ними, с коммунистами, — одобрил Юра.
— Станьте, дети, станьте в круг… — напела Петренко — вопросительно.
— Ну что, бабки, в кружок? — спросил кто-то.
Раин взгляд затуманился, стал маслянист, но тут Надя предупредила:
— Атас! Переводчица…
Та прошла, бросив взгляд на Юру, на остальных. Это был косой взгляд, взгляд неодобрения. Юра бы охотно ее окликнул, спросил бы расползшимися губами: «Ну, чего такого дурного мы делаем?» Он вспомнил: она ходит, нервничает, потому что для нее это настоящий террористический акт. Небось думает, что сейчас их начнут кидать за борт. Можно было бы просветить, конечно, — сказать, что это переодетые арабы, русских они в жизни не тронут, — если уж ты совсем дура и допускаешь, что евреи способны на такое… Но Юра не смел смотреть ей в глаза: она ему прямо сказала, что он хвастун, враль, а никакой не корреспондент. Потом второе: откуда он про арабов узнал, как он об этом догадался — он что, полиглот? Пришлось бы сознаться… А уж это фиг! Он — русский Коля, а не еврейский Юра. И препуций на месте — если кто жаждет убедиться.
— Ах ты мой пуцлик! — Вместо того, чтобы бежать утешать переводчицу, он обхватил обеими руками Сычиху, в шутку, как борец, и повалил. — Ах ты мой препуцик!
Рая (которая «Райати») сидела и дожидалась, чего — не ясно, в одной из комнат некоего здания на рю Шагрирут — в переводе на русский «Посольская улица». Посла Аргова девятью годами позже террористы ранят прямо в мозг, из-за чего начнется ливанская кампания. Впрочем, сам Аргов предпочел бы умереть неотомщенным: вторжение в Ливан он осудит как член партии Авода (труда). Но когда еще это будет — еще был жив Бен-Гурион, когда Рая сидела в израильском посольстве в Париже.
Она совсем не помнила, что пожелала Юре свалиться с Эйфелевой башни. Теперь, когда это пожелание было близко к осуществлению, она всхлипывала. В отличие от Юры ни есть, ни пить она не могла — ей тоже предложили, и тоже полный кошер (может быть, не такое все вкусное — надо захватить Эйфелеву башню, чтобы потчевали обедами от Гольденбэрга). И вот Рая сидит, терзаясь неведением, как вдруг входят в комнату два серьезных озабоченных господина и торжественно кладут перед ней ее и Юрин паспорта, три сотенные, авиабилеты, белый конверт «Европа турс» — словом, как в анекдоте: «Здесь живет вдова Рабиновича?» Естественно, Рая решает: это все, что осталось от Юры. Любой бы так подумал — и умный, и дурак. Два господина (не иначе как персонажи упомянутого анекдота) спешат исправить свою оплошность. Нет же, она их неправильно поняла, положение Юрино, конечно, не из легких, но она еще не вдова, о!.. Юрин поступок они назвали геройским, молча ждали, пока Рая прочитает его послание на землю. Рая, плохо соображавшая, мысли разбегаются, читала еще дольше, чем Юра писал. Один господин, разумовский по-российску, восхитился литературными талантами Юры: так красиво написать… така богата мова… Второй по-русски мог сказать только «давай деньги, давай часы», он объяснил Рае еврейским языком, сколь неоценимую услугу оказал Юра «нам». О том, что под видом израильтян действует группа Жоржа Хабаша, они уже думали…
— Не думали, а знали, — уточняет польский еврей, встречая укоризненный взгляд румынского собрата.
— …но доказательств никаких не было.
— Теперь же есть, теперь можно оповестить об этом интернациональную прессу без ущерба для наших агентов.
— Моше, — сказал румынский еврей, — подумай, о чем ты говоришь.
— Ты думаешь, Цвийка, мужу этой дамы будет грозить большая опасность, чем теперь? Что они с ним немедленно расквитаются?
— По правде говоря, да, — сказал Цвийка.
— Ошибаешься. Поверьте мне, ханум, что он ошибается. Если хотите знать, для вашего супруга сейчас самая надежная защита — то, что он израильтянин…
— Моше, ты что, сдурел? Подумай, что ты говоришь?
— Не мешай. Они и дальше всеми силами будут изображать из себя израильтян, а значит, с израильтянином ничего не случится. Наоборот, смертельная опасность нависла сейчас над русскими.
— Возможно, Моше, ты и прав. Во всяком случае, геверти, мы сделаем все от нас зависящее для спасения вашего супруга. В этом можете быть совершенно уверены…
— Ведь теперь благодаря ему стало возможным предпринять решительные шаги…
— Моше!.. Всего вам, сударыня, наилучшего. Письмо, написанное вашим мужем, мы, с вашего позволения, возьмем с собой. Не исключено, что оно нам еще понадобится.
— Оно будет переведено на семьдесят языков с сохранением всех его художественных достоинств — всех!
Анекдотическая пара удалилась. Ну точно персонажи анекдота. Это они попавшего под каток Рабиновича просунут под дверь его собственной квартиры. Э-э, постойте! Да это же были братья Маркс!
У Раи голова совсем шла кругом: арабские террористы работают под евреев, Юрка на Эйфелевой башне ведет себя как герой, семьдесят языков… Триста лир надо не забыть, — а смотри-ка, не забыл, послал своей Раечке денег, любит Раечку… Снова стала она всхлипывать, уже в блаженстве. Это блаженство — быть любимой. Блаженство — когда есть страна, которая всегда готова взять тебя под свою защиту. Всюду, во всех уголках мира есть своя рю Шагрирут — залог того, что израильтянин, еврей, в беде не будет оставлен. Его приютят, обогреют, окружат любовью… Любовь — это самое главное.
