Я положил письмо в карман (а не на стол, как приказал жестом Котенко). Горло сдавил мне такой дикий спазм, что враги поняли: отчаяние придало мне силы, я способен на все. И они, как по команде, двинулись на меня. Котенко предводительствовал. Прижатый к окну, я взглянул вниз. На улице собралась толпа: те же платки, те же кепки, в придачу полно военных. Тогда я встал на подоконник, взмахнул руками и ласточкой взвился в небо. Их приросшие к плечам головы запрокинулись. Несколько мгновений, покуда я не скрылся из виду, они наблюдали мой блистательный полет.

Мой блистательный полет продолжается. Я лечу, точнее, падаю — ведь я уже вырвался из сферы притяжения тридцатых веселых годов, и теперь законы природы, на время приостановившие свое действие, дабы досадить извергу Котенко, вновь обрели надо мной власть. Я — падающая звезда. Как всегда перед пробуждением, я вижу с безнадежной быстротой несущуюся на меня зеленую долину.

Удар, и конец всему. Поверженный, я решаюсь пошевелить лишь кончиками пальцев. Мое рассыпавшееся тело не в силах исполнять простейшие функции. Оно неподвижно в грузном своем изломе (теперь я из числа вещей, которые, прежде чем перенести, необходимо сгрести) — и либо решение согнуть указательный палец принимается на уровне сустава, либо, если все же исходит от Верховного Существа по имени головной мозг, передается через одежду в обход взорванных путей. Мысль одна: душа нуждается в гипсе.

Выздоровление приходит с осмыслением происходящего. Тридцатые американские, фиакрообразное такси, красивая миссис Оборотень, стук каблучков по коридору, наши шаги подделывают эхо. «Какой сон ты видишь, папочка?» — шепчет Доча, стоя на коленях над железной кроватью старика.

На светящемся циферблате часовая стрелка первая достигла полуночи — чем себя удлинила. В нескольких делениях от нее минутная. Так на рисунках Домье выглядят Санчо Панса и Дон-Кихот: тише едешь, дальше будешь. Бьет двенадцать.

Ночной смотр. Я вскочил на ноги. Сморило-таки. А все-таки финальное падение не прошло даром: не поворачивалась шея. Там, где она впадает в плечо, я нащупал болевую точку, надавил, сперва большим пальцем, затем, прижав ладонь ребром, осторожно начал отводить назад приросшую к плечу голову. Поддалась. Сейф открылся.

Мы в напряженном ожидании, спрятались за щит со средствами «отпожарной» защиты: ведром, кочергой, лопатой. С последним ударом часов распахнулись двери и появились фигуры, как на старинной ратуше — только босые, в белых рубахах. Они бесшумно двигались по коридору, исчезая за многостворчатой дверью. Портьеры по обеим ее сторонам напоминали волосы, разделенные на прямой пробор и заведенные за уши. Как у медсестер, что почтительно принимают этот парад.

Я замыкающий. «Охваченные сном» уже сидят за столом. Сейчас, читатель, вы займете наше место и сами всё услышите, но прежде два слова об этих людях. Они спят много лет, днем в постелях, ночью же с ведома врачей ведут между собой бессознательную беседу (но не ищите среди них Норманда и Аркадия — не найдете).

— Господа, ваши темы, ваши драгоценные сны. — Это говорит сухощавый мужчина с бирюзовым лицом. — Помните, — продолжает он, — мы должны избрать председателя.

— Каспий… — неуверенно предлагает один — перед ним табличка «агроном».

— Каспий? — переспрашивает бирюзовый. — Дагестан? Поэзия? Горцы? Офицеры?

— Черкешенки-вишенки, — подает голос шутник.

— Черкешенки кушают черешенки…

— Вышни, так то ж в Украйне.

Цвета бирюзы сухощавый призывает к порядку.

— Что Каспий?

— Каспий разлился по весне, — пробормотала девочка-подросток. Рефлекторно. Голова по-тифозному острижена.

— А просто Каспий, нельзя? — спрашивает агроном.

— Осетры, — балагурит каламбурист («черкешенки-черешенки»).

— Осетры тоже. Но не сатира. Не щедринские генералы, проснувшиеся…

— Какое слово ты сказала!

Агроном в смущении.

— Виноват…

Его соседка, сама желтей янтарного мундштука, говорит:

— Это может быть прелестная сказка — «Садко на Каспии».

— «Садко на Каспии»! — подхватили все. Агроном им уже надоел, интересно же, что еще кому приснилось.

— А что вам самой-то?

Но та, что сама желтей янтарного мундштука, от ответа ушла:

— Это мой сюрприз.

— А вот я в соответствии с уставом оглашу, — сказала бирюза, сухощавый по фамилии Суханов. — Мой сон «Парень с девкой расставалися», песня.

— И церковь деревянная, — вздохнул кто-то — насмешливо?

— Да, представьте себе. И церковь деревянная. Кто же сегодня займет председательское кресло? Может быть, вы, мадмуазель? — Это относится к остриженной девочке, которая содержалась на средства фонда. — Не угодно ли объявить тему?

— Дождь, — сказала девочка, копая в носу.

— Вам снились весенние грозы? — вежливо уточнил Суханов — вежливость, исключающая дружелюбие.

— Угу.

— Так и назовем: «Не осенний мелкий дождик». Да?

— Да.

— Ваше превосходительство, вы еще не высказались. Что вам снилось?

Старик молчит (это в его палату прошмыгнули мы вслед за оборотнем). Все терпеливо ждут. Ответ известен. Сейчас старик помолчит — можно подумать, что собирается с мыслями, — и важно скажет:

— Москва, семнадцатый век.

И какие картины только родятся, но гул показного восхищения топит их, что твоя волна, и уже Суханов разводит руками:

— Да тут и слов никаких не надо, этим уже все сказано. Господа, господа, председатель избран. Возражений нет?

Голоса: «Нет», «Боже, какое счастье!», «Козыри те же». А старик все принимает за чистую монету и блаженно улыбается во сне.

— Господа, приступаем, «Садко на Каспии». Прошу вас, дорогой друг.

— Может быть, это не совсем точно выражает содержание…

— Не тяните резину, — говорит соседка — янтарный берег в никотиновом прибое. — Название роли не играет и оценивается задним числом, в зависимости от.

— А у самой сюрприз…

— Агроном, миленький, вы нас утомляете.

— На председательское кресло метит (балагур-осетр).

Агроном перепугался и начал:

«Зелень, зелень, господа, водяная, не синь, а зелень, волны зеленые, а гребешки белые. Чувствуете строй? Синяя волна — славно, а зеленая — тут уж души в груди не удержишь. А небо еще раскинулось, и парусник где-то. Улавливаете? Каспий, море зеленое, озеро, никуда не ведущее. А коли так, то вниз, внутрь себя приглашает. Простился я с барками, ладьями рыбацкими, что все по кругу плавают, выхода не имея, и отправился в глубь дома каспийского. Золотая кровля осталась вверху, и я вдоль стены опускаюсь, картины рассматриваю на ней из морской жизни. А они и без рам. Какие рыбы в нем водятся, какие животные — все тут нарисованы. Вот уже пол Дома Каспия, дно морское у меня под пятой, даже до недавних картин не достать, а крыша и вовсе на небе осталась. Вижу — я в царской зале. Повсюду растения донные, морские выставлены, причудливые. Один я, однако. Жду. Выходит седая морская царевна меньшая. Говорит: „Старшие сестры меня за тобой, Григорий, послали. Негоже тебе, жениху, в каморке этой прохлаждаться“. Я про жениха услыхал, но ничего не сказал, посмотрю, думаю, еще. А про каморку так сказал: „Чем плоха эта зала? Потолки высоки — не видать, картины дивные на стенах без рам, все подводное царство на них изображено, им цены нет, а из пола произрастают лучшие в мире цветы и деревья“.

— Молчи, Григорий, ты не знаешь, — отвечает меньшая царевна. — Тут только просителей мы принимаем. Пойдем со мной к старшим сестрам, которые тебя ждут уже не дождутся. Тогда и узнаешь, какие залы бывают.

Взяла меня под руку и повела. Когда ввела меня в настоящую царскую залу, я обмер. Вся зала — единый фонтан, струя сверкающая. Посреди стол огромный, бесчисленными морскими яствами уставленный, каждое на морской раковине лежит, заместо блюда. А какие раковины! Что против них фарфор! Одни еще крохотульки, в них только и умещается малютка какой, гребешочек или конечек. Другие гигантские, для осетров всяких, и при этом ни одно лакомство не повторялось, а главное — еще живое все. Я очень обрадовался предстоящему пиршеству. А почему фонтан меня не исторгал, раз я в него вошел, не разметывал всего — да потому что в струе его неслись ровно, как планеты во Вселенной, и стол, и царевна седая меньшая, что вела меня за руку, и ложе, на которое она мне указала, — и получалось, что один восторг движения есть, а так все на месте. Ложе… оно… его надо было видеть. Если зала, яства (о, только не воображайте, что расцвечено зеленым) по сути своей зелень, как, по правде говоря, и сам Каспий — изумрудная родинка на теле земли, то диван мой был… малиновый! Какой потрясающий надрез на зеленой гамме. „Где же твои сестры?“ — спросил я. Показались ее сестры, седые царевны морские. Меньшая сразу же стала позади, тогда как старшая выступила вперед (маленькая перестройка). „Уста“, — сказала она, ее так звали. Я глянул на нее, это были не только уста всех сестер, это была еще и великая услада для всякого, кого лобзали они. Затем вышла другая и произнесла: „Ухо“, — ее так звали, и, повернув голову боком, раздвинула обеими руками пряди, чтобы показать мне свою ушную раковинку. Пока я ее рассматривал, оттуда вылетел пузырек — маленькая жемчужинка — и стремительно унесся наверх. Я так и не понял, что это, оплошность или, напротив того, демонстрация какого-то неизвестного мне достоинства, по лицам же остальных сестер, как и по ее собственному, догадаться ни о чем нельзя было. Третья сестра приблизилась ко мне и назвала себя: „Вавилонский Царь“, — и в самом деле она вся сверкала золотом. Когда стояла поодаль среди сестер, золото ее отливало зеленым, а как вышла да стала близко — диван в ней отразился, и сделалась она… малиновая! Четвертая назвала себя: „Услада“, — и губами сделала такой знак, чтобы привлечь к ним особое мое внимание. И я понял, что она похожа на Уста, старшую седую царевну, которая тоже была усладой — по губам. Пятая и шестая сестры вышли и поклонились почти одновременно: „Утро, Завтрак“, — этим дали они понять, что не сами по себе привлекательны, но именно союзом своим. Что завтрак без утра? А что утро без завтрака? Седьмая, меньшая царевна, которой я если не всем обязан, то которая, во всяком случае, меня привела как-никак, — седьмая, совсем юная царевна осталась. Она робко сказала о себе: „Брови“, — и засмущалась. А меня, если хотите знать, она умилила этим, как ни одна из сестер. „Так если я жених, — подумал я, вспомнив ее слова, — то я могу их всех расцеловать“. И я спросил: „Я жених?“ Но вместо ответа они повернулись ко мне спинами — церемония приветствия еще не была завершена — и показали свои седые, до самых пят, волосы. Только после этого Уста произнесла: „Конечно, ты наш жених. Сейчас свадьбу сыграем“. — „И пир закатим горой?“ — „Уже закатываем“. Сестры уселись по обе стороны от меня на малиновом диване. По правую руку сидели: Уста, Услада (по-моему, ее любимица) и Брови (тоже любимица, да и как можно ее не любить), по левую руку — Ухо, Вавилонский Царь и Утро с Завтраком — щека к щеке. „Чего желает душа твоя, Григорий, на этом столе, укажи“. Я встал, хочу руку протянуть и не могу, так растерялся. Все такое необыкновенное, и до всего охота разом. „А ты спокойно, спокойно, — подбадривает Уста, седая царевна морская, — вот этого попробуй для затравочки“. Она указала на небольшую раковинку поблизости — из крохотулек, в которой покоился конек. Я потянулся было за коньком, но она сказала: „Садись“. И три раза хлопнула в ладоши: „Конек, жених Григорий тебя хочет, яви Григорию свое искусство“. И конек выплыл из своей крохотульки, приблизился ко мне (я же говорил, что все было живое) и, отвесив поклон, как вундеркинд, тоненько запел: