Заявления, чтоб его отчислили из сотрудников МХТ, Вахтангов не пишет. Он берет заграничный паспорт и время отпусков отдает путешествию по Скандинавии. Ни в письмах жене, ни в открытках, которые шлет Лидии Дейкун, про студийные дела не поминает. Правда, написал, что в Христиании посмотрел «Еву» (это оперетта Легара) – «играют изумительно. Я многому научился». В письме жене он описывает не то, что на сцене, а зал: «Уютно, приятно, чисто. Публика балкона раздевается здесь же, в зрительном зале, и сама вешает свою одежду. Никаких номерков не выдают». Описывает, как славно актеры выходят на поклоны.

В Копенгагене «был в Тиволи». Датское заведение под этим именем варьировало тогдашний общеевропейский тип театрика малых форм.

Первые встречи по возвращении в Россию – 13 августа 1912 года: «К Балиеву к 12 ч.».

Запись от 16-го: «Заключил с Балиевым контракт – 150 руб. в месяц с 15 сентября».

В биографиях режиссера (как и в биографии «Летучей мыши») не уточнено, как и сколь долго Вахтангов отрабатывал свои ежемесячные полтораста, состоял ли у Балиева «штатно».

В записях дел на день 15 августа у Вахтангова проставлено: «К 12 ч. быть в театре!» Строчка подчеркнута, и восклицательный знак. Речь о МХТ. Сбор труппы; впрочем, у многих (и у Станиславского) еще отпуск.

Станиславский продлил отдых в Кисловодске, в Москве он только с 31 августа; Лилиной в письме рассказывает, что в этот день его навестил Базилевский – «докладывал о студии, которая должна быть скоро готова» (речь о квартире на углу Тверской и Гнездниковского, где идут доделки)[105].

На другой день К. С. с 12 часов в театре. Ему показалось, что работают там усердно, но скука. Побывал на репетиции «Пер Гюнта», «посидел полчаса в чайном фойе. Пришел Сулер, Болеславский и пр. по студии… Долго заседали в большом фойе по вопросам студии». Вечером к К. С. зашел Владимир Иванович: «Делал всякие авансы по студии»[106].

У Вахтангова в этот день (1 сентября) записано: «1-е заседание о Студии».

«2 сентября 1912 г. II заседание на квартире Станиславского. Вырабатывали репертуар».

Письмо Вахтангова Сулержицкому: «Добрый мой, милый Леопольд Антонович, вчера Константин Сергеевич сказал, что я весь год был некорректным…».

Письмо рвущееся, бунтующее, письмо человека насмерть уязвленного. «Так он подвел итог моей работы, так определил и охарактеризовал всю мою деятельность в театре.

Ночь напролет я искал, в чем же проявилась эта моя некорректность».

Письмо опубликовано с неверной датой («4 августа 1912 г. Москва»). В этот день Вахтангов, как и накануне, 3-го, был в Стокгольме, а К. С. – в Кисловодске. Очевидно, написано письмо 3 или 4 сентября. После того как к К. С. пришли говорить о Студии «Сулер, Базилевский и пр.». И после заседания на квартире Станиславского.

Как вскрик: я не мог быть некорректным к театру, если бы даже захотел. Растравляющие фразы: «…слишком уж незначительное место занимал я там. Невозможно даже придумать такое положение, в котором статист может оказаться некорректным по отношению к такой организации, где он стоит в последних рядах и где его деятельность вне народных сцен совершенно игнорируется».

Некорректность с товарищами? Это отвергается с порога («по своей индивидуальности я не могу быть грубым и нечутким к людям вообще»). Невозможна его некорректность по отношению к Сулержицкому («слишком велики мое уважение, преданность, моя любовь к Вам…»).

«Остается Константин Сергеевич…».

Станиславский мог аргументировать свою резкость, поставив в вину сотруднику его холод к «Просителям», труды для Балиева, лондонский проект, шалости-экспромты в «Бродячей собаке», не в меру деятельные мечты о «своем театре» с ученицами, все то, чем были заполнены дни Вахтангова в дурную для Первой студии пору – в ущерб ее, Студии, делу. Но Станиславский – видно из реакции Вахтангова – гнева не аргументировал.

Жалуясь Сулеру, Вахтангов напоминает жертвы, принесенные им в стремлении идти за Станиславским («разве можно быть некорректным к тому, что любишь так много?» «Люди не могут быть некорректными к тому, на что они молятся»).

«Брошен упрек, такой тяжелый и большой…

Если я заслужил этот упрек, то я понесу достойную кару. Я прошу освободить меня от всех занятий.

Если я не заслужил, то ведь это большой грех: за любовь, за пылкость, за молодость, за веру, за безграничную преданность заплатить упреком в некорректности».

Мучительный звук письма должен был действовать на адресата, да и на нас действует. Но и смущает.

Хорошо ли меряться, кто больше предан, кто больше любит систему, кто лучше умеет привить любовь к ней другим? Пишущий захлебывается нескончаемой фразой: «Когда я, только что пришедший в театр, стал работать с людьми, которые до меня долго были в этом театре, и увидел, как превратно они всё понимают, как вовсе ничего не понимают, как смеются над всем, что дорого Вам и Константину Сергеевичу, то я понял, что этим людям не сумели привить любви к системе».

Всплывал «нежелательный конфликт», давно еще угаданный Станиславским (см. его ответ на письмо Сулера двухгодичной давности: КС-9. Т. 8. № 175). Всплывало то же имя.

«…Я осмелился вчера, – пишет Вахтангов, – заявить, что занятия г. Марджанова принесли молодежи меньше пользы, чем мои. Привить любовь можно тогда, когда сам любишь. И это не некорректность, если я утверждаю факт, что занятия Марджанова сделали меньше, чем мои, если я констатирую факт, что я нашел в театре людей, которые до моих занятий абсолютно ничего не понимали, а теперь кое-что чувствуют, увлечены и не высмеивают (за немногими исключениями)»[107].

Вадим Васильевич Шверубович (сын Качалова) заметил: в их кругу не любили того, над чем нельзя смеяться. Смеялись и увлечениям Станиславского, его терминам, на капустнике огласили телеграмму, будто бы от Лилиной: «К. С. замкнулся в круг тчк пришлите слесаря». Отчего бы Вахтангову с его насмешливым блеском имитаций так убежденно опознавать за юмором нелюбовь. Занятия Марджанова с молодыми и в самом деле давали не очень много. Он готовил отрывки ролей Офелии и Любаши из «Царской невесты», Наташу в «На дне» с Гиацинтовой – доброго результата не получил, педагогика не была его призванием, как Художественный театр не был его местом жизненного назначения. К январю 1913 года Марджанов предупредит руководство МХТ о своем решении уйти. Впереди у него был Свободный театр и многое еще. Речь не о Марджанове.

Станиславский рано угадал и не мог предотвратить свары последователей, их некорректные споры не за то даже, кто любимец, а за то, кто преданней, кто неотступней шаг в шаг за учителем.

Вахтангов после выслушанного им от Станиславского не нашел сил выйти на работу, приносил за то извинение. На следующий день вышел.

Произошедшее реальных последствий не имело. Обязанности в студии Вахтангов сохранил. Вряд ли Сулер показывал его письмо Станиславскому – зачем бы.

В Студии с сентября 1912 года жилось славно.

«Никогда еще я не видела его таким легким и жизнерадостным. Он часто пел, передавал в лицах разные юмористические сцены с натуры»[108].

Таковы июньские впечатления, 1912 год. Гостья московского дома Алексеевых (это Любовь Гуревич) запомнит, как К. С. «представлял» актеров-французов из петербургской труппы (в ролях), как разыгрывал сценку (Кларети – маститый глава Comеdie Française – принимает юбилейное подношение от молодого декадента). Чудесно показывал самого себя в забавных случаях. Гостья уговаривала Константина Сергеевича писать автобиографию. В «Моей жизни в искусстве» будут прелестны следы комических самопоказов-самоанализов, сдвиг и преувеличение в этих «юмористических сценах с натуры».