«13 апреля 1911 г. Спектакль в Коломне».

«15 апреля 1911 г. Спектакль в Шуе.

Хочу образовать студию, где бы мы учились. Принцип – всего добиваться самим. Руководитель – все. Проверить систему К. С. на самих себе. Принять или отвергнуть ее. Исправить, дополнить, или убрать ложь.

Все, пришедшие в студию, должны любить искусство вообще и сценическое в частности. Радость искать в творчестве. Забыть публику. Творить для себя. Наслаждаться для себя. Сами себе судьи.

Думаю с первых же шагов ввести занятия пластикой, постановкой голоса, фехтованием. Читать историю искусств, историю костюма. Раз в неделю слушать музыку (приглашать музыкантов). Сюда сносить все, что родится в голове, что будет найдено интересного: шутки, музыкальные вещицы, пьески»[67].

Сколько в этих целях у Вахтангова от него самого, сколько от Сулера, сколько от Станиславского, усвоенного через Сулера, сколько непосредственно от К. С. (от К. С. очень много – не нужно быть текстологом, чтобы это доказать), сколько из общего театрального воздуха? Как соотносит Вахтангов эти желания (уже имеющие «форму плана») с обязанностями сотрудника МХТ? Со спектаклями в Шуе и в Коломне – кто и что там играет – и с поездкой, о которой договорились с Ассингом? С тем, что он преподает в театральной школе некоего Златина? (Вечером 25 апреля его тамошние ученики «сдали хорошо» – показал Сулержицкому, тот похвалил.)

Еще больше вопросительных знаков, если подумать, как соотносится твердо сказанное Вахтанговым от себя («Хочу образовать студию». Я хочу, никто другой) с вызревающими намерениями Станиславского, в которые его посвящают.

На второй день после возвращения из Новгород-Северского (2 августа 1911 года) на репетиции «Гамлета» К. С. попросил записывать за ним. «В перерыве спрашивал о летних работах. Просил показать ему водевиль» (тех самых «Соседа и соседку»).

3 августа. «К. С. просил составить группу в театре и заниматься с ней по его системе».

4 августа. «К. С. предложил составить задачи для упражнений».

5 августа. «К. С. обещал дать помещение для занятий и необходимые средства. Поручил поставить несколько миниатюр и показать ему».

6 августа. «К. С. после отрывка „Огни“ много говорил о работе. Отрывком остался доволен. Немирович тоже».

7 августа. «…К. С. поручил мне следить за выполнением упражнений Тезавровским, Берсеневым»[68] (Тезавровский готовит Озрика, Берсенев – Фортинбраса).

В протоколах «Гамлета» 8 августа записано: «Репетицию ведет К. С. Станиславский. Беседа. Упражнения. Разметка на куски и хотения».

Так же записано в протоколах 9-го и 10-го: «Упражнения»[69].

Занятия по системе предусматривались и на репетициях «Живого трупа».

К драме Льва Толстого, которую получили после смерти автора, К. С. и Н. – Д. приступили с желанием восстановить режиссерский союз.

Ночью после 9 августа 1911 года Немирович писал жене: «Не оттого я устаю, что много работы… А оттого устаю, что все репетиции провожу вместе с Константином. Я с величайшей добросовестностью директора, дорожащего в своем театре таким талантом, как он, поддержал его в том, без чего он все равно не успокоится, т. е. в его системе. И это трудно, а иногда мучительно…»[70].

Немирович надеялся, что со своим внутренним противодействием справится; надеялся в чем-то Константина Сергеевича переубедить. В первые дни Станиславскому также верилось, что в работе поймут друг друга (оба после кончины Толстого чувствовали себя сиротами, это сродняло). Трещина обозначилась на репетиции «Живого трупа» 9-го.

В протоколах причина не названа (записано, что шла беседа о ролях и разбивка их на куски). Несколько дней спустя (13-го) К. С. пожалуется жене: «Я в один день так устал от этих убеждений и этой борьбы с тупыми головами, что плюнул, замолчал и перестал ходить на „Живой труп“»[71].

Трещина все равно появилась бы, но был и спровоцировавший ее небольшой сдвиг.

Дневниковая запись Вахтангова 8 августа: «Ходил к Немировичу говорить о своем положении в театре и о гонораре».

Предыдущий разговор об этом предмете имел место пять месяцев назад, 4 марта; Вахтангов записал тогда слова Немировича: «…с 15 марта по 10 августа вы будете получать 40 руб., а там увидим, познакомимся с вами в работе»[72].

«Требовательная ведомость на вознаграждение» (типографский набор фамилий по разделам) в МХТ заполнялась дважды в месяц. Фамилия Вахтангова в раздел «Сотрудники» сперва внесена от руки в конец, потом в очередном типографском листе проставляется по алфавиту. Вознаграждение с августа и до конца сезона 1911/12 года остается 40 руб. в месяц.

Иными словами, познакомившись с сотрудником в работе, директор театра оснований повысить оклад не находит.

Оскорбляться формально нечем. Большинству сотрудников платят меньше и расчет помесячно, а с Вахтанговым соглашение на год (это преференция). Но реакция Станиславского острая – не столь открытая, как в давнем случае с Сулержицким, по природе та же. Он подозревает «линию»: ставя на место Вахтангова (как ставили Сулера), ставят на место не его, Станиславского – актера и режиссера, цену которому знают, но его «систему», которую ославили мудреной и неприменимой и за труды по внедрению которой прибавки не дадут.

Запись Вахтангова 9 августа, на следующий день после разговора с Немировичем: «К. С. сказал мне: „Работайте. Если вам скажут что-нибудь, я скажу им: прощайте. Мне нужно, чтобы был образован новый театр. Давайте действовать потихоньку. Не произносите моего имени“»[73].

Запись (как и все остальные) идет без комментария. Как если бы выслушавший был к услышанному подготовлен. Не удивился, что К. С. готов распроститься с теми безымянными, кто встанет ему с Вахтанговым поперек.

«Мне нужно, чтобы был образован новый театр».

Так Вахтангов записал за Станиславским. Так ему слышится.

В письме К. С. к жене от 13-го есть фраза вроде бы о том же: «Я сейчас увлекаюсь новой сценой, которая мне мерещится». Но интонация в письме легко понижается. «Словом, суетня началась, а я не худею». То есть жалко, что сбит режим, который завел, чтоб сбавить вес: «Домой пешком (итого 10000 шагов). Фрукты, арбуз – спать»[74] (это в одном из его предыдущих писем).

Потребность Станиславского в новом театре к началу сезона 1911/12 не так остра, как это кажется его младшему собеседнику. Возможно, «новый театр», в котором К. С. предполагает воспользоваться энергией Вахтангова, не столько обобщающее понятие, сколько дело вполне конкретное, – не тот ли «театр одноактных пьес», про который Константин Сергеевич писал: «…думаю с будущего года наладить»[75]?

В расчете на этот предполагаемый театр еще весной 1911 года прислали одноактную «Встречу» Горького. К. С. заверял, что она ему очень нравится, и приносил извинения, что до сих пор не выбрал времени прочесть другую вещицу – «Почти святого» Р. Бракко, ради той же затеи присланного в переводе М. Ф. Андреевой.

В прикидках Станиславского, как их дополнял его собеседник на Капри, театр одноактных пьес сливается с театром импровизаций, с пробой современной комедии дель арте, быть может, новой уличности и нового освобождения актерской натуры. Горький заинтересовался тогда всерьез, более всего – мыслью о совместном импровизационном сочинительстве (этюды по сценарию); прислал несколько сюжетов, разработанных весьма подробно. Сведений, что ими воспользовались, нет.

Легкость переходов, способность отменить, отложить, наложить одно на другое сопутствует Станиславскому в его занятиях 1911 года. Бурная реакция К. С. на случившееся с Вахтанговым спадает. Тот запишет 14-го августа: «Станиславский мне: „Во всяком театре есть интриги, вы не должны бояться их. Наоборот – это будет вам школой. Работайте. Возьмите тех, кто верит вам. Если администрация театра будет спрашивать, что это значит, – отвечайте: не знаю, так приказал К. С. Деньги, нужные вам, будут. Как и что – это все равно. Вы будете иметь 60 рублей“».