Когда друзья семьи уносили с собой воспоминания о женщине-оазисе, дарующей неземные радости, он попадался в липкую смолу ловушки, подчеркивающей его одиночество и ущемляющей его самомнение. Вот так она наносила удар, без жалости, с уверенностью и жестокостью средневековых воинов.

И вот теперь она сама оказалась в ловушке. Вода продолжала струиться, легко покалывая кожу, она продолжала гладить свой лобок, чтобы обрести силу, но тело ускользало от нее и терялось в огромной дыре, оставленной чемоданом вверху шкафа. Ничего страшного, уговаривала она себя, обуздывая сдавливающие горло рыдания… НИЧЕГО СТРАШНОГО! Моя мать прошла через это, моя бабушка прошла через это… Подобные мысли зализывали ее тревогу, как лижет руку хозяину, успокаивая его, верный пес.

Тревога не ушла, она замерла, притихла, как под анестезией. Женщина рухнула на кровать и позволила себе раствориться в пустоте своих мыслей.

Ее разбудил приход детей. Они вернулись из школы. Как обычно, взбежали по лестнице, устроив суматошное соревнование. Как обычно, заскрипели ключом в замочной скважине, восторженно крича. Как обычно, они запрыгнули на диван в гостиной, который смягчил их шумное вторжение. Как обычно, они стали искать свою маму, чтобы поведать ей урывками события прошедшего дня. Они знали, что в это время их отца еще не бывает дома. Для него семейные ритуалы переносились на более поздний час. Очень быстро они почувствовали: что-то случилось. У их матери не было привычки спать в это время суток. У нее не было привычки просыпаться с глазами далекими, как тропические острова. У нее не было привычки вставать с усталым отвращением. Дочь отметила, как ее глаза наполняются тоской приговоренного к смерти. Сын различил ужас, прячущийся за показной веселостью. Она сжала детей в объятиях с необычайной силой, как будто цеплялась за спасательный трос, но вместо того, чтобы поддержать, вытащить ее, они соскользнули вместе с матерью в темные глубины несчастья, оттого более страшного, что они не могли понять его причины. Первый раз в тот вечер никто не стал смотреть телевизор. Страдания этого мира не вызывали в ней ни сочувствия, ни возмущения. Разрушительный ураган. Дети-скелеты с лицами, искаженными от голода. Разрывающиеся бомбы… Мир катился себе с грехом пополам, как старая телега, поскрипывая под грузом преступлений, насилия, краж, махинаций. Телега катилась по инерции.

Когда ночь захватила город и выпустила на свободу ручьи электрического света, Ника внезапно разразилась немым рыданием.

Множество разных картин пронеслось перед ее глазами. Она видела себя бегущей по парковой лужайке в день свадьбы. Услышала забытый спор. Уединилась на пляже. Вот грузовичок привез мебель. Рождение детей и ее крики — женщины, охваченной паникой. Похороны отца. Праздники. Фотографии на стенах. Предательство. Глухой прилив злобы. Его голос. Его обещания. Его вранье. Его мечты… Ничего не говоря, она яростно схватила фотографию, стоящую в гостиной. Ту фотографию, на которой они стояли, словно два близнеца, окрыленные одной надеждой, умытые одной улыбкой, вне времени, вне реальности. Она разорвала снимок на тысячи крошечных кусочков. «Почему? Почему?» — хором закричали дети. «Потому что это больше не правда», — ответила она. Дети поняли и приоткрыли дверь грусти. Они съежились перед ней, такие беззащитные, но ставшие ее крепостью. И внезапно, как будто перезаряженная их присутствием, она выпрямилась. Зарычала: «Я это так не оставлю! Он мне дорого заплатит! Очень дорого! Он пожалеет, что его сука-мать произвела его на свет! Я надеру ему задницу! И тогда он точно узнает, какая женщина живет в моем теле!»

Все произошло так быстро, что лишь в маленькой квартире, любезно предоставленной его другом, Абель осознал до конца свой поступок.

Лежа на спине на кровати, он задал работу своей голове, которая ревела, как взбесившаяся сирена. Он всегда так боялся развода, всегда уверял, что женитьба бывает лишь раз в жизни, что брак длится вечно, до смертного одра. Иначе это не брак, а лишь мимолетная интрижка.

И вот он сбежал, как дезертир. В одной руке чемодан, в другой — неуверенность, как будто приступаешь к изучению нового мира, абсолютно ничего о нем не зная. Черный раб соленых вод, первый раз ступивший на необитаемый остров и обретший хрупкое убежище. Без севера и юга, без тропинок и дорог. Раб, который пытается постичь ослепляющий свет новой реальности. Незнакомые глянцевые листья, как ловушки, раскинули свои огромные зонтики над переплетением изумрудных растений. Обманчивые фрукты, иногда ядовитые, иногда съедобные, срываемые с затаенной жадностью дрожащей от страха рукой. Стада деревьев с извивающимися ветвями, напоминающими хобот слона, измученного сарабандой насекомых, птичьи гнезда, фарандола[14] лиан и лишайники-паразиты. Резкая и протестующая духота галопирующих холмов, изумленных высокомерным отказом полей подчиниться четко заданному ритму. Шелест трав, стремящихся обмануть обоняние сторожевых собак… Магия воды, способная помешать облаве, а если этого окажется недостаточно, то вокруг раскинутся буйные стебли растений или ветки кустарника, всегда стоящего на страже в наряде из диковинных цветов.

Бежать, бежать, не зная куда, понимая лишь, что следует удирать от погони. Бежать, подчиняясь инстинкту, подчиняясь своей немного безумной душе, бежать в надежде отыскать клочок земли, где можно было бы похоронить останки назойливого прошлого. Бежать и на бегу улавливать новые запахи, источаемые окрестностями, чтобы превратить их в маяки для будущего. Бежать… И затем, обессиленному, предаться одиночеству, слушая шепот леса…

Первый раз он ушел, не предупредив, к женщине, предложив ей свое бренное тело с лихой отвагой конкистадора, сжигающего собственные корабли. Потом потекли сладкие, как патока, дни, наполняющие его жизнь привкусом дальних стран, полных волшебного очарования.

После работы они направлялись в дружественные объятия пляжа и здесь пьянели от соли, морской пены, песка, вакханалии волн, фантазий легкого бриза и подземного зова островов, что несли свои паруса в просторах океана. Они венчались с морем, растворялись в нем, пока не появлялась твердая убежденность, что они — неотъемлемая часть этого пространства, отражавшего глубину неба. Радость от купания, во время которого они примеряли кожу крылатых дельфинов. Они сливались друг с другом в единое целое, затем отстранялись и терялись, чтобы вновь соединиться среди морских растений. Они пели-молились Богу, сами приближаясь к высоте небес! И когда закатное солнце, отчаявшись, прекращало раскачивать флаги сумерек и уступало место чуду полумрака, они сбрасывали дельфинью кожу, оставаясь в одеждах Адама и Евы. Они любили друг друга во всей невинности новых избранников творения. Есть ли кожа у любящих? Не лишняя ли это преграда для чувств? Они обнажали свои внутренности с ликованием огромных органов. Одной лишь силой воли они останавливали время, чтобы превратиться в россыпь падающих звезд. Они приказывали волнам умолкнуть, позволяя существовать лишь чувственному ритму их движений, чтобы лучше наточить клинок совместного крика. И крик уносился вдаль, в бесконечную даль. Сметая все преграды, он несся к морским глубинам. Оседлывал стремительные подводные течения. Выплескивался гейзером бурлящей воды. Устремлялся пузырьками к колыбели облаков. Крик уходил в изгнание, из которого нет возврата. Никто так никогда и не узнает, кто смог подобрать этот крик, распыленный в бездне времени.

Потом они брели по улицам деревни — босые ноги, обновленные сердца, — чтобы окунуть свои слова в свежую пену пива. Маленькая площадь перед церковью казалась мягкой подушкой. Колокола звонили так, что заставляли вибрировать души мертвых, свернувшихся клубком в своих могилах. Каждый в маленьком домике!

Они возвращались в свою хижину и откладывали в сторону шпоры из морской пены, уздечку из легкой паутинки, седло, сшитое морскими звездами, и сапоги-скороходы, чтобы насладиться горячим шоколадом. Они перекидывались смехом, обменивались мечтами и разрабатывали планы на будущее…