Некоторые из них до сих пор пытаются сопротивляться и никак не могут приспособиться к новой эпохе. Их музыка дребезжит, как кастрюля, привязанная к хвосту обезумевшего пса. Они больше не находят поддержки в обществе, в котором их презирают. Из страха перед законом уже не раздают оплеухи направо и налево, ведь женщины больше не боятся говорить, жаловаться, изобличать такое поведение мужчин. Отцы, виновные в кровосмесительстве, предстают перед суровыми судьями, и им не могут помочь никакие адвокаты. Жены подают жалобы на своих мужей за изнасилование. Бывшие мужья рвут на себе волосы, пытаясь понять, в какой момент они сваляли дурака. Бал безнаказанных подошел к концу, и каждый ищет свое место на новой шахматной доске, где всем заправляет пресловутое равенство. Женщина-пилот дальней авиации наводит ужас, многие не помышляют даже шепотом заговорить с женщиной-главой крупного завода, женщиной-профессором университета, женщиной-комиссаром полиции, женщиной-хирургом, женщиной-культуристкой, да иногда и с обычной торговкой рыбой, лихо управляющей своим грузовичком, ведь и она может отругать за щетину на подбородке. Женщины-самцы готовы торговаться, меняться, но ничего не давать даром, иначе им кажется, что они становятся похожими на салонных пуделей, которых приобретают лишь для украшения интерьера.

Наступило время, внутри которого у каждого из нас появилось время собственное, время параллельное. Постоянно идя на уступки, так как я всегда ненавидел главенствовать над кем-либо, я все же оставался на плоту былых времен. Вместе с управляющими плантациями, с торговцами-оптовиками с берега моря, женщинами, торговавшими в крошечных лавчонках, а также с бутылкой рома, который оставлял место для механизированной уборки сахарного тростника, для индустриальных зон, расположившихся в городских предместьях, для магазинов самообслуживания и все для того же рома, разлитого по бутылкам межнациональными компаниями. Ника же мечтала любым способом уйти из этого времени, даже если она и ценила местный колорит. Мы превратились в две иллюстрации одной и той же страны, что заставляло нас постоянно сталкиваться лбами. Я выбрал лагерь незыблемых традиций, потому что я не знал ничего другого. Ника рвалась вон из круга, очерченного предками. При этом ее ненависть, прилипчивая, как пиявка, не имела ничего общего с новым временем, в котором бывшие супруги, обзаведясь новыми семьями, разлетались в разные стороны так же легко, как невесомые перышки, танцующие на ветру.

Мои выставки проходили с неизменным успехом. Мои картины хорошо продавались, подводя меня к воротам славы. Ника думала, что я купаюсь в денежном дожде. В реальности сезон сухих листьев еще не закончился, и мои козлята питались исключительно колючками от кактуса. Между тем в своих собственных глазах, в глазах Мари-Солей и всего нашего окружения я превратился в человека, которого коснулась Божья Благодать. Я черпал силы для творчества в страданиях, главной движущей силой которых оставалась Ника. Возможно, именно ради нее я постоянно боролся, чтобы преуспеть, чтобы доказать ей: я не тот ловелас, которого она знала. Я уже давно понял, что источник ее ненависти никогда не иссякнет, но в глубине души надеялся когда-нибудь получить отпущение грехов. «Прошение не может уменьшить горб» — именно так говорят в народе, и это правда. Но все же прошение смягчает обиду. И я всеми фибрами своей души молил о великом прошении. Просто я не знал, какая мольба может прозвучать убедительно. Я влачил за собой ядро каторжника, я лелеял свою вину, изображая безмятежного человека, свободного от груза прошлого. Я не растер прошлое в порошок, а сумел использовать его. Оно застыло в настоящем, как грубый рубец, уродливый шрам, от которого вас не может избавить даже самый искусный хирург. Я носил раны, нанесенные Никой, глубоко в себе, и я не сумел их залечить. Чего она добивалась, настояв на том, чтобы наши дети не пригласили меня на свои свадьбы или на крестины наших внуков? Она стремилась никогда не встречаться со мной? Унизить меня? Отрезать навсегда пути к примирению? Передать свою ненависть в наследство иным поколениям? Загасить все искры нашей былой супружеской жизни? У меня возникало множество гипотез. Загадку Ники я щедро выплескивал на холсты, надеясь найти ответ. Я не делал ничего, кроме добра. Я не делал ничего, кроме зла. Я ушел лишь для того, чтобы каждый из нас смог узреть свое счастье, поймать за хвост свою удачу, которая ранее не давалась нам в руки. Порой мы проявляем наше милосердие самым жестоким образом. Сам я не говорил ничего и не делал ничего, что могло бы навредить Нике. Я всего лишь старался отразить ее атаки, чтобы защитить свою новую жизнь, пытался вложить лучшую часть самого себя в мои творения. Но, подобно Антигоне, Ника оставалась неумолимой, несгибаемой и даже жестокой! Она расставляла ловушки на пути моей жизни, призвав на помощь всю хитрость индейцев-сиу. Она как будто всегда была рядом и никогда не разжимала своей бульдожьей хватки.

Пренеприятнейший сюрприз ожидал меня на очередном вернисаже: прямо посредине одного из холстов была приклеена листовка гнусного содержания. Я бросился к организатору выставки. По моему лицу, напоминающему лист скомканной бумаги, он сразу понял, в чем дело, и предвосхитил мой вопрос: «Я не скажу тебе ничего нового, я прекрасно понимаю, почему ты так бесишься. Когда я пришел открывать выставочный зал, на тротуаре валялось сотни две листовок. Я собрал их все. Но возможно, какую-то не заметил. Ты сам знаешь, кто стоит за всем этим!» Я был ошеломлен. Листовки были подписаны Никой! Но самое страшное ждало мне впереди. Листовки множились и заполняли все почтовые ящики города. Знакомые и друзья беспрестанно названивали мне, чтобы сообщить об очередном послании по почте. Я не знал, что делать. Случается порой, что молчаливую неприязнь принимаешь, как горькое лекарство. Я решил писать еще лучше, писать еще больше, чтобы подняться над этой грязью. Моя бывшая жена стремилась лишить меня мирного очага, доброго имени, средств к существованию.

И вновь Мари-Солей подставила мне плечо, вновь поддержала меня, помогла выдержать осаду. Ника издевалась надо мной, восхваляла свои достоинства, она мстила мне — одержимая женщина-матадор. Она вставала и ложилась лишь с одной навязчивой мыслью, к каждой моей выставке готовила очередную дьявольскую пакость.

Клевета кружила над городом, как туман над болотом. Ника принялась распускать слухи, что автор полотен не я, потому что никогда, слышите, никогда не умел держать в руках кисть и не мог отличить сиреневый цвет от фиолетового. Вначале застучала дробная капель насмешек, за ними последовал град намеков и ливень самых извращенных предположений и домыслов. На меня обрушилась лавина каверзных вопросов. Штормовым валом в средствах массовой информации бушевала дискуссия по поводу моего творчества. Я держался молодцом и заставил замолчать самых злостных сплетников, написав огромную фреску на одной из стен города. С разбитым клювом, с переломанным хребтом мои недруги вынуждены были признать мой талант. Но на моих картинах отныне лежала тень скандала. Она еще долго омрачала нашу жизнь и исчезла лишь после того, как созданные мной полотна стали с успехом продаваться за морем. И вот тогда вся страна разом признала меня своим художником. Торговцы маисовыми лепешками с радостью расспрашивали меня о новых работах. Таксисты рассказывали обо мне туристам. Детвора скандировала мое имя, стоило мне появиться на людной площади. Я наслаждался почетом и уважением, оказываемыми моей страной, обожанием простого люда, считающего меня своим героем. Мои сограждане искренне верили, что именно они подарили мне яркость своих снов, воплотившихся в красочности палитры, свою прозорливость, перетекшую в изысканность техники, свои движения, навсегда застывшие в композиции. Они были признательны мне за то, что я облагородил их действительность. Ника скрежетала зубами, глядя на то, как я выступаю по телевидению, бросая время от времени влюбленные взгляды на сидящую рядом Мари-Солей.