Это просто должно было случиться. И случилось. На все воля Божья! Так бывает — колесо крутится и переезжает веселого песика, тайком ускользнувшего из дома. Их брак был таким же, с самого начала, целую вечность; он двигался без правил, он не слушался руля, и вот произошел несчастный случай, который можно было предвидеть. Он уже был предопределен в момент произнесения короткого «да» в мэрии, организован, соркестрирован, порожден разладившимся механизмом их бывшей любви.

Он ушел, как утлый баркас, подхваченный порывом ураганного ветра, он ушел, и в глубине души он прекрасно понимал, что больше никогда не вернется.

Однажды, задыхаясь в тягостной атмосфере, расцвеченной чередой оскорбительных фраз, он произнес на одном дыхании, произнес тихо и мечтательно: «Однажды я уйду и больше не вернусь!» И, конечно же, на него тут же был опрокинут поток брани: «Я не нуждаюсь в тебе… Что вы о себе возомнили, вы — мужчины? Что мы живем исключительно ради этого маленького кусочка плоти, болтающегося у вас между ног?! Скатертью дорога… Проваливай… Одним меньше! Я ничего не потеряю от ухода такого болвана, как ты! Это именно так! Вали!» Он застыл. Не произнося ни слова, не реагируя, он переваривал всю желчь, что сочилась из этих слов-колючек, как гной из открытой раны.

Эта рана вскрылась давно, она оставалась открытой и воспаленной. Они провалились в нее, не зная, как стянуть рваные края раны и залечить ее. Самое плохое, что он чувствовал себя виноватым. Виноватым и безоружным. Безоружен, потому что виноват. Время от времени он обращался к картинам их знакомства, картинам, которые раз и навсегда превратились в иконы с изображением счастья, рая. Он ощущал себя свергнутым королем, трон которого сгорел. Король в изгнании в собственной семье! И в глубине души он надеялся, он ждал. Возможно, однажды, после долгих лет опалы, она одумается и вновь возведет его на престол, восстановит в правах и подарит ему ту любовь, которую он страждет душой и телом… Если бы! От него остался лишь скелет, обглоданный зубами времени. Невыразимый крик в глазах старика, чьи мечты клонятся к могиле, и лишь изредка его взор с надеждой обращается к расцветающей почке.

Несмотря на то что он мог упрекнуть себя во многом, он никогда не сдавался, убежденный, что радуга существует, она лишь окунула свою дугу в мрачные и едкие чернила их злобы.

Нет, нет, я не хочу разводиться! Я чувствую себя капитаном корабля и должен привести этот корабль в порт. Порт — это смерть. Она должна закрыть мне глаза на смертном одре… Брак, который прерывается по дороге, — не брак. Это авантюра, более или менее долгая, возможность оставаться вместе по арендному договору, разгул чувств, сдача сердца внаем, но это — не брак! Брак означает «навсегда»!

Сколько раз он повторял эту тираду всем тем женщинам, которые увидели в нем изможденного, загнанного конягу и предлагали ему до конца его дней свежее сено и тепло своих конюшен. Сколько раз!

Они не понимали его безрассудства. Он никогда не был обычным бабником, коллекционирующим женские ароматы. Он был в бегах, как те беглые рабы, что укрываются в заброшенных шахтах, на болотах, в чащобах для того, чтобы выжить, при этом мечтая о хорошей еде и изысканном вине. Он украдкой воровал крохи участия и сострадания. Он пытался окунуться в забвение, одурманиваясь новыми цветами, пыльца и аромат которых смягчали его боль.

Какая боль? Откуда она взялась? Она вскрывала бесконечную череду прошлых страданий. По мере своего морального разложения он начал анализировать свои несчастья.

Ника ничего не подозревала об этом. Слишком самовлюбленная, слишком измученная раскаленным железом собственных страданий, она ничего не замечала. И чтобы спрятать свои переживания, она укрывалась за неприятием и грубостью.

Какая-то часть ее самой восхищалась им или, скорее, тем, кем бы он мог стать, если бы был совершенным мужчиной. Другая ее часть с отвращением взирала на его саморазрушение. Он превратился в существо, в котором смешались великолепные шедевры и отвратительные обломки камней, упавших с неизвестной планеты. Как будто природа попыталась соединить в нем изысканную мебель, достойную дворцов эпохи Ренессанса, с рухлядью и хламом, явно предназначавшимися для «Двора чудес» — обители парижских воров и нищих. Тем не менее, сколь бы многогранной ни была его натура, он в любой ситуации чувствовал себя невинным! И именно поэтому она его боялась. Неоднократно она убеждалась, подглядывая сквозь подвальные окошки, приоткрытые ставни, замочные скважины, крошечные щели его эмоций, сложности его внутреннего мира. И порой замечала с тихой грустью, что она знает его слишком хорошо, чтобы любить.

Абель ее не знал. Он лишь улавливал изысканный муар ее обманчивой внешности, постоянно меняющиеся переливы настроения, мерцание влажных капель на светящемся листе ее лица, ослепление гнева, созревание тайных стратегий, кажущуюся доброту, движение тектонических пластов… Крупицы и крохи эмоций… Кружение светлячков во мраке ночи… Огромная черная дыра антиматерии… античувств… Невинный вопрос — и вдруг, как старатель в шахте, обнаруживаешь драгоценные залежи. Дискант, прорезывающийся сквозь основную мелодию, где квинты и кварты становятся диссонансами. Он ловил мгновения мимолетных просветов, исчезающих миражей, редких проблесков скупых солнечных лучей, вспышек нежного безумства, сладостного мурлыканья, падения неприступной невинности, мертворожденного разврата…. И все ее чувства, все эмоции заворачивались в вуаль тишины, которую следовало расшифровывать, как египетские иероглифы. Искусная рассказчица, она заливала окружающее пространство потоками всевозможных историй, никогда не обнажая своего внутреннего состояния. Порой многословная, пересыпающая речь солеными словечками, она прикрывалась юмором, как надежным щитом, и выдавала самые неожиданные сентенции, лишь только ситуация начинала выходить из-под контроля. Но все это лишь приоткрывало ее внешнюю оболочку. Как можно догадаться о том, что бурлило внутри нее?

Она знала, что, когда встал вопрос о неминуемой смерти матери или еще не родившегося ребенка, ее собственный отец обрек ее на смерть. Первое, что она могла услышать: «Доктор, если надо пожертвовать одной из них…» Это фраза-клеймо! Фраза-приговор! Она навсегда сохранилась в семейной памяти. И Ника не могла ее забыть.

Иногда она была Китаем, его колоссальными стенами, безбрежными реками, его терпением черепахи, прожевывающей тысячелетия, его праздником фонариков, его поклонением богине Луны, толкущей в нефритовом дворце порошок для пилюль бессмертия. Но она не нашла Дао…

Иногда она чувствовала себя африканкой, вырванной из обычаев древнейших царств, где бьют в барабаны из человеческой кожи. Обращающаяся к памяти предков, чтобы притащить-подчинить строптивца (его, Абеля). Женщина-Килиманджаро. Женщина-Конго. Носящая в себе залежи алмазов. Развешивающая, чтобы подтвердить свою славу, головы врагов в изголовье кровати.

Иногда она креолка, женщина-матадор, которая держит под каблуком воздыхателя или же возвышает его по воле нахлынувшего сладострастия. Женщина — золотое зерно, роскошное украшение на спесивой шейке и в прическе-ревности. Веер, противостоящий назойливой жаре, освежающий чувство и здравый смысл.

Иногда она обычная женщина с болезненными месячными и внезапными мигренями. Сильная и мечтательная. Стань нежнее, моя девочка! Мужчины падают всего лишь один раз и умирают. Ты же каждый день расцветаешь заново и постоянно покрываешься почками.

И это только если говорить о видимом! А ведь существует еще и невидимое, такое же непознаваемое, как замыслы императора Поднебесной. Ника — одинокий монастырь, в котором прячется сердце; горный район, где воскуриваются благовония восьми бессмертным, и нестерпимый блеск, порожденный порфировым озером.

Что он мог рассказать о ней? Он только чувствовал, что ее внутренний мир гораздо сильнее и богаче, чем у любого мужчины.

«Эта женщина слишком сильна для тебя. Ты напоминаешь пахаря, ведомого плугом, который прокладывает борозды по своему усмотрению. А ведь это ты должен управлять плугом!» (Слова соседа, проникшегося сочувствием.)