Река нашла плотину. Жизнь потекла в обычном русле, меж наших слов, наших песен, сахарно-медовыми часами. Жизнь текла и бурлила. Она протекала в кинотеатрах. Во встречах с друзьями. Она преодолевала границы времен года. Без устали я рассказывала тебе о моем острове. Я разворачивала перед тобой изысканную ткань морей. Все мое детство, детство соленой воды, шаловливых пассатов, ударов волн, ударов сердца. Мои подвиги ныряльщицы. Мои прогулки под парусом и запах моря, пропитавший мою кожу. Я разворачивала перед тобой мой остров, остров окаменевших саванн, беспокойных холмов, песен святого Петра, бесконечной гряды Пеле, извивающихся тварей с ядовитыми жалами, остров французской грамматики, хохочущей меж губ, остров Эме Сезара[4], Эдуара Глиссана[5], остров шести красных и шести зеленых месяцев, Рене Корэй[6], Мариуса Кюльтье[7], полета красных дьяволов в вихре карнавала, неписаных предрассудков и мужской спеси… Ты слушал меня, забывая, что в твоем сердце тоже хранится остров, твой собственный остров. Ты упивался моими рассказами и мечтал об этом острове — близнеце твоего. Я подарила тебе мои горы и игры моего детства, мальчишеские игры, игры сорванца. Моя опечаленная мать твердила, что я никогда не стану настоящей женщиной.

Что мне следовало сделать, чтобы стать женщиной? Я старательно наблюдала, в какие одежды надо рядиться, чтобы не попасть на язык сплетникам. Все селение знало, что супруг мадам Багай кладет себе в трусы, чтобы защитить самую уязвимую часть тела от тычков ненаглядной женушки. Все селение делилось друг с другом жарким шепотком, пересмеиваясь и отпуская сальные шуточки, новостями о супруге мадам Жантий, который с большой помпой сопроводил жену на так называемую прогулку и, дойдя до тростникового поля, хорошенько отхлестал ее ремнем. После чего они чинно воротились обратно, рассыпаясь в вежливых приветствиях соседям. Как будто ничего не случилось. Роток — на замок! Все селение знало, что у Дурной Головы поехала крыша, потому что ее сын-бугай, пьяный в стельку, изнасиловал ее. В селе только и говорили о растущих животах и женихах, забывших дорогу к мэрии в назначенный день свадьбы. Все селение вполголоса произносило слова «любовница», «fanm dewo»[8], бросая при этом многозначительные взгляды и остроты. Мужчины же блуждали в дебрях собственной лжи и отговорок. Шныряя меж замужних женщин, одиноких мамаш, fanm dewo, любовниц, безотказных баб, шалав — поди узнай, кто чего где наобещал. И даже если у меня дома царила чистота нравов, я не могла пропустить мимо ушей все те слухи, что появлялись на улицах, в школе и иногда даже в карнавальных песенках. Сам господин мэр во время выборов не постеснялся подкормить деревенские сплетни именами женщин, чьи постели он грел. И жадная толпа, похожая на свору голодных тигров, которым кидают куски мяса, восторженно внимала и аплодировала. Что говорить о карнавале, во время которого bwa-bwa[9] распевали грязные куплеты, издеваясь над несчастными.

Давайте, дети, все вместе, хором! Громче! Еще громче! У-а-а-а! Повторим снова! Еще разок!

И вот так, как самый лучший подарок на День матери! И вот так, на Крещение, хей-о, хей-о! И вот так, на Святую Богородицу, туда-сюда, туда-сюда! И вот так, «Я хочу познакомить тебя со своей женой», какая сладенькая! И вот так, «Моя дочь не шляется где попало»!

Мой сын может резать, рубить, петушиться, бражничать, жрать, брать, рвать, драть, срать, харкать, хватать, хапать, мять, жать, трахать, показывать задницу — все безнаказанно. И не важно, кто его окружает, — свиньи, ослицы или же матроны в кружевах.

О нет, мамочка! Я никогда не торопилась стать женщиной, женщиной в твоем понимании. Ее путь — путь горя. Раньше времени я попросила: разжени меня, мамочка! Продай перины, раздай приданое и разжени меня!

И все-таки я стала женщиной… Я струилась для тебя всеми водами женщины, говорила словами женщины. Я открылась. Я всколыхнулась. Я кричала: «Господи Боже, что со мной произошло?», ничего не понимая в этом яростном порыве. Что произошло со мной и что заставило мое тело превратиться в дрожжи, в опару, что подняло его и оторвало от земли? Что со мной произошло?

Однажды я сказала: «Я беременна». До сих пор слышу, как я это сказала, словно это был кто-то другой. Спокойно, почти безразлично. Я не могла толком понять, что я чувствую, все случилось слишком быстро. Я была беременна, и что делать, что говорить, я не знала. Это так глупо — я беременна… Ты взглянул на меня без тени удивления, без тени сомнения и затем скомандовал, как генерал, принявший решение о наступлении на вражеские редуты: «Не страшно! Я знаю местечко. Ты сделаешь аборт». Для тебя это было всего лишь неудобством, неожиданным сюрпризом судьбы, пустяком, от которого следовало избавиться. Соринка в глазу нашей жизни. Для меня это было мое тело. Но я не стала протестовать. Я промолчала. Как заставить плакать скалу?

Мы отправились в это местечко. Небольшая частная клиника, кокетливо устроившаяся в зеленеющем пригороде. Столь прелестная меж деревьев и цветов. Здесь можно было узреть Господа без причастия. Мы взяли такси, как люди, отправляющиеся в путешествие. Приемное отделение казалось безупречно чистым, даже веселеньким, там сидели в ожидании своей очереди женщины. Вышла врач. Ты поднялся и начал очень уверенным и несколько развязным тоном (возможно, ты прятал страх?): «Мадам, я привез к вам эту юную девушку на аборт». Немое изумление сидящих дам. Ужасный гнев врача. «Где, вы полагаете, вы находитесь? Вы сошли с ума! Я не занимаюсь подобными вещами! Убирайтесь вон! Вон!» Но она делала это. Она делала аборты другим! Нам оставалось лишь выметаться вместе с нашими проблемами. Я видела твой гнев. Я слышала стоны твоей уязвленной гордости. Ты взял меня за руку. Ты потащил меня к выходу. На улице стояла прекрасная погода, кроны деревьев купались в солнечных лучах. Твои слова оглушили меня: «Я никогда не позволю этим людям оскорблять нас подобным образом! Мы сейчас же поженимся…» И мы уехали, вместе с твоим бешеным гневом чернокожего и моим животом будущей мамаши. Я была счастлива. Ничего не сказав, я спасла свое тело и нашего ребенка.

Я разглядываю свадебную фотографию. Чтобы взять ее в руки, я натягиваю перчатки ненависти. Это я. Это точно я! Одетая в серо-жемчужный костюм, который я сшила собственными руками так быстро, как только могла. Широкая юбка скрывает большой живот. Ты даже не представляешь, как трудно скроить наряд для беременной. Особенно свадебный наряд! Ты никогда не желал знать, с каким трудом даются некоторые вещи. Ты всегда срывал свое счастье с дерева жизни с таким видом, как будто оно принадлежало тебе всегда. Счастье быть первым на курсе и слушать, как твои преподаватели превозносят тебя до небес. Счастье хорошо себя чувствовать. Счастье быть исключительным студентом, проживающим в роскошной квартире, обедающим в ресторанах, управляющим классной тачкой. Счастье нравиться. Счастье притягивать счастье. Ты радовался всему этому, как радуется ребенок новогодней елке. Ты получился таким же радостным и на этой фотографии. Ты никогда не мог понять, что жизнь — это не сплошное веселье. А, это твое веселье невинности, которая знает о своей вине!

Выражение моего лица на фото можно назвать сдержанным. Я представляла ту жизнь, которую ты мне предложишь. Мой слегка наморщенный лоб выдает всю настороженность, испытанную мной от твоего легкомысленного «да», выскользнувшего в мэрии.

Я забыла мэрию. Я забыла мэра. Но я не могу забыть, что мы поспорили сразу же после церемонии. Как это? Я забыла… Серия фотографий на поляне студенческого кампуса с двумя нашими свидетелями и их возлюбленными. Праздник был скромным. Даже сегодня мне по-прежнему кажется, что тогда мы были счастливы: как мы танцевали — обезумевшие детские волчки, как мы пили и как обнимались. У нас не было медового месяца. Я почти сразу же уехала в другой город, где должна была работать. Я оставила тебя в постели, вернее, я оставила в постели бутылку и тебя. Ты догнал меня еще в дороге. Я приняла тебя. Мое сердце пело, когда я видела тебя рядом с собой! Вот тогда я наконец поняла, что мы с тобой муж и жена. Навсегда… На всю жизнь… До смертного одра.