Она повернулась и ушла в дом, предоставив ему самому закрыть дверь.

— Вы, наверное, хотите чаю? — спросила Джемайма, когда они вошли в кухню.

Она поставила чайник и встала за кухонным столом, на котором лежал какой-то хлам, предназначенный для разбора.

— Мама в любом случае скоро встанет. Она в последние дни просто не может лежать спокойно.

Она опустила голову, выбрала из кучи несколько карандашных огрызков и присоединила их к кучке между батарейками и разноцветными тесемками.

— А где Грегори? — спросил майор, усаживаясь на деревянный стул у окна.

— Моя подруга заберет его из школы, — ответила она. — Мне многие помогают — с ребенком, и еще приносят салаты и другую еду. Я уже неделю не готовила.

— Неплохо ради разнообразия, верно? — сказал майор и получил в ответ испепеляющий взгляд.

Чайник закипел, Джемайма достала две большие уродливые кружки какого-то странного оливкового оттенка и цветастую коробку с чайными пакетиками.

— «Ромашка», «Ежевичная бодрость» или «Лопух»? — спросила она.

— Просто чай, если у вас есть, — попросил он. Она достала из глубины шкафа коробку с простыми чайными пакетиками, уронила один из них в чашку и залила кипятком. В воздухе немедленно распространился запах мокрого белья.

— Как твоя мать? — спросил он.

— Странно, что все меня спрашивают: как твоя бедная мамочка, как будто меня это все не касается.

— Как вы тут? — исправился он, чувствуя, как сводит скулы от усилий сдержаться и не сказать что-нибудь резкое. За столь очевидным намеком на людскую неделикатность не последовал вопрос о его самочувствии.

— Она страшно взволнована, — доверительно сказала Джемайма. — Возможно, папе дадут премию Королевского института страхования. Оттуда три дня назад звонили, но, видимо, все еще не решено. Они выбирают между папой и каким-то профессором, который придумал новый способ страховать взносы по страхованию жизни для иммигрантов из Восточной Европы.

— Когда же будет известно решение? — спросил майор, а про себя подумал, что общество всегда выжидает, пока человек умрет, чтобы воздать ему должные почести.

— Дело в том, что у второго кандидата случился инсульт, и он на аппарате искусственного вентилирования.

— Какой ужас.

— Если к двадцать третьему числу — это конец финансового года — он еще не умрет, премию отдадут папе. Видимо, они предпочитают посмертные премии.

— Какая неприятная ситуация.

— Просто кошмар, — согласилась она, отхлебнула чаю и вытащила из чашки пакетик. — Я даже позвонила в больницу в Лондоне, но мне там отказались сообщать о его самочувствии. Я сказала, что, учитывая мамины страдания, они могли бы проявить побольше чуткости!

Майор потянул за нитку, и распухшее брюхо пакетика заколыхалось в бурой воде. Он не знал, что сказать.

— Эрнест, рада тебя видеть. Зря ты не позвонил и не предупредил, что приедешь.

В кухню вошла Марджори, одетая в широкую черную шерстяную юбку и плоеную черно-лиловую блузку, выглядевшую так, будто ее наспех сметали из обивки для гроба. Он встал, соображая, следует ли в данных обстоятельствах обнять ее, но Марджори уже проскользнула мимо стола и встала рядом с Джемаймой, после чего они обе уставились на него, словно он пришел на почту за марками. Майор решил держаться деловито.

— Прости, что приехал без предупреждения, Марджори, — сказал он. — Но мы с Мортимером Тилом начали разбираться с завещанием, и мне понадобилось прояснить с тобой пару моментов.

— Ты же знаешь, Эрнест, я ничего не понимаю в таких вещах. Пусть Мортимер со всем разбирается. Он такой умный.

Она выудила из кучи на столе клубок бечевки и уронила его обратно.

— Пожалуй, но он не член семьи, а потому, так сказать, не в курсе всех деталей.

— По-моему, папино завещание составлено вполне ясно, — вмешалась Джемайма, глаза которой сверкали, словно у чайки, осматривающей гору мусора. — Нет никакой необходимости мусолить очевидные вещи и расстраивать маму.

— Согласен, — сказал майор и медленно вдохнул. — Куда лучше решить все внутри семьи. Чтобы не было никаких неловкостей.

— Все это и так чрезвычайно неловко, — сказала Марджори, утирая глаза бумажным полотенцем. — Как Берти мог так со мной поступить…

Она разразилась хриплыми неблагозвучными всхлипываниями.

— Мама, я просто не могу, когда ты плачешь, — сказала Джемайма и обняла мать за плечи, одновременно удерживая ее на расстоянии и успокаивающе похлопывая по плечу. Лицо ее исказилось то ли от огорчения, то ли от отвращения — майор не был уверен наверняка.

— Я не хотел тебя расстроить, — начал он. — Давай я приеду попозже.

— Все, что вы хотели обсудить с мамой, вы можете обсудить в моем присутствии, — заявила Джемайма. — Я не желаю, чтобы кто-нибудь беспокоил ее, когда она одна.

— Джемайма, не груби дяде Эрнесту! — сказала Марджори. — Теперь у нас немного осталось друзей. Он будет приглядывать за нами.

За ее улыбкой читалась стальная решимость. Майор понял, что угодил в ловушку — он был не в силах придумать хоть один уместный способ попросить свое ружье у плачущей вдовы его брата.

Внутренним взором он уже видел, как ружье ускользает, как бархатная выемка в футляре так и остается пустой, а его собственное ружье так и не обретает собрата. Ему вдруг стало очевидным его собственное одиночество — он вдруг осознал, что так и будет жить без жены и семьи, пока его не положат в холодную землю или не предадут более уместному огню. Глаза его увлажнились, а среди разнообразных запахов кухни вдруг словно возникла пепельная нотка. Вновь поднявшись со стула, он решил больше никогда не возвращаться к вопросу о ружьях. Вместо этого он вернется домой и попробует найти утешение в одиночестве. Может, он даже закажет футляр для одного ружья с простой серебряной монограммой и чуть более сдержанной обивкой, чем темно-красный бархат.

— Не буду вас больше беспокоить, — сказал он. Чувство собственного благородства разливалось по сердце приятной теплотой. — Мы с Мортимером проведем все необходимые процедуры; думаю, мы во всем разберемся.

Он шагнул вперед и взял Марджори за руку Она, видимо, только что покрасила ногти в розовато-лиловый цвет — от них пахло лаком. Волосы ее благоухали лавандой.

— Я обо всем позабочусь, — пообещал он.

— Спасибо, Эрнест, — еле слышно ответила Марджори, крепко держась за его руку.

— А как насчет ружей? — спросила Джемайма.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал майор.

— Приходи еще, — сказала она. — Твоя поддержка меня так утешает.

— Что с ружьями?

Майор понял, что не может дольше игнорировать ее голос.

— Необязательно говорить об этом прямо сейчас, — процедила Марджори. — Обсудим попозже, хорошо?

— Мама, ты же знаешь, что нам с Энтони нужны деньги. Частные школы стоят недешево, а нам уже надо вносить залог за Грегори.

Похоже, что медсестра ошиблась, заявив, что у него просто замечательная ЭКГ, подумал майор. Грудь его словно стиснуло обручем, и в ней в любой момент была готова вспыхнуть боль. Ему даже в благородном самопожертвовании отказано. Теперь ему придется отказаться от собственного ружья, вместо того чтобы спокойно уйти. В груди запылала не боль, но ярость. Он расправил плечи — это движение всегда помогало ему расслабиться — и попытался принять максимально спокойный вид.

— Потом разберемся, — повторила Марджори, похлопывая Джемайму по руке: майор заподозрил, что на самом деле она украдкой щиплет дочь.

— Если будем откладывать, он что-нибудь придумает, — прошипела Джемайма так громко, что ее шепот мог бы наполнить весь Альберт-холл.

— Насколько я понимаю, вы желаете поговорить об охотничьих ружьях моего отца? — майор старался, чтобы его голос, несмотря на бурлившую в нем ярость, звучал по-военному сухо и спокойно. — Разумеется, я не хотел затрагивать эту тему в такое сложное для нас время…

— Да, у нас еще будет случай, — поддакнула Марджори.