Ш а м а н. Э, день длинный. За всех выпьем.

Р о ч е в (ударив в бубен).

Бубен его глохнет, колотушка увяла. Собутыльники тоже. Но кто-то еще шевелится, кто-то тянет руку с пустым стаканом. Шаман подливает. Маша вскочила, подбежала к Матвею.

А н ф и с а. Мой Матвейка! Не тронь его!

М а т в е й. Отцепись, постылая!

А н ф и с а. Посты-ыла-ая?! Ты сказал, постылая?

Маша развязывает Матвея.

М а т в е й. Ишь придумали! Силком женить! Я всех вас перестреляю! (Схватил ружье.)

М а ш а. Не надо, Матвей. Не горячись. Темные они… а сейчас еще и пьяные. Не надо.

М а т в е й. В тюрьму их… и этого тоже! (Указывает на брата.)

Ш а м а н. Славно отблагодарил за спасение. (Усмехнулся.) Меня-то за что, брат?

М а т в е й. За то, что спаиваешь их, на Машу натравливаешь.

Ш а м а н. Спаивать — это было. Так ведь я ради вас и спаивал. Не напои я их — быть бы тебе на Анфиске женатому. А ей — Гришкиной женой.

А н ф и с а. Обманул, проклятый! Не любит меня Матвейка! Сказывай, Матвейка: эту любишь?

М а т в е й. Сказано: отвяжись!

А н ф и с а. А, так! Кыш из моего чума! Из стойбища кыш! (Срывает доску, выбрасывает книги, тетради.)

М а ш а. За что ты меня, Анфиса? Я же добра тебе хочу.

А н ф и с а. Уходи! Убирайся, если жить хочешь. Все убирайтесь!

Шаман, посмеиваясь, уходит. Компания спит. Кто-то, впрочем, стоит на карачках, кто-то ползает еще.

М а т в е й. Идем ко мне, Марья Васильевна. (Уходит вместе с Машей.)

А н ф и с а (вслед им). Не жить тебе с ним, Машка. Не жить, попомни мое слово.

С т а р и к и  у костра.

М а т в е й. Пришла в чум ко мне. С виду веселая, а глаза… глаза, как у раненой нерпы. Печальные такие глаза. Поглядел я в них — сердце остановилось. Все бы сделал, чтоб ей веселей стало. Что, спрашиваю, делать надо? Она молчит. Думал, растерялась она. Нет, не растерялась. Видно, себя выверяла. Поглядела опять на меня — совсем другие глаза стали: сияют, будто сквозь ветки солнышко смотрит. Пусть, говорит, останется как было. Люди должны в добро поверить! Не надо запугивать их. Их и так много пугали… Добром людей учить надо. А я жаловаться хотел. В Лурьян собирался… Послушал ее, не стал жаловаться. И вскоре ушел в тайгу на промысел. Петька Зырян с Гришкой на время притихли. В школе опять занятия начались. Занимались в моем чуме.

Улица. М а ш а,  М а т в е й.

М а ш а. Удачной охоты тебе, Матвей.

М а т в е й. Боюсь я, как бы эти опять чудить тут не начали.

М а ш а. Я им письмо показала. «Вот, — говорю, — тут все про вас написано. Безобразничать станете — отправлю письмо в милицию». (Смеется.) Письмо-то маме.

М а т в е й. Боюсь я за тебя. Одна останешься.

М а ш а. Не одна. Ребятишки со мной. Ступай, не волнуйся. И возвращайся скорее. (Взяла его за руку, погладила.)

М а т в е й. Я тебе одну штуку хочу подарить… чтоб помнила. (Уходит в чум и вскоре появляется с небольшим полотном.) Вот это я рисовал долго, три дня почти.

М а ш а (захлопала в ладоши). Ой! Как это замечательно! Как замечательно, Матвей! И ты сделал это всего за три дня?

М а т в е й. Долго, долго делал… переделывал даже. Ни охота, ни рыбалка на ум не шли.

М а ш а. Горы-то у тебя какие… горящие! Ну словно люди! Похоже, дышат они, к глазу тянутся.

М а т в е й. Поют горы… потому что душа пела, когда рисовал. (Тихо.) Про тебя пела, Маша.

М а ш а. Красиво пела твоя душа. И я рада, что она про меня пела. Мы так и назовем эту вещь: «Горы поют».

М а т в е й. Называй как хочешь. Я в этих горах охотиться буду. Вот здесь.

С т а р и к и  у костра.

М а т в е й. Ушел я… А уходить-то нельзя было. Да разве мог я тогда подумать? Совсем одурел после того разговора…

Вокализ — тема Сольвейг.

Г о л о с  М а ш и. «У нас весна, мама. Скоро полетят лебеди, журавли. Я так люблю, когда они галдят. Их прилет — вечное обновление. Это, наверное, странно, что человек, которому едва исполнилось восемнадцать, лопочет об обновлении? Что это значит, мамочка? Неужели преждевременная старость души? Не верится мне, что старость, не хочу стареть. Старость — это мудрость морщин, это умение прощать человеческие слабости, даже пороки. А я не умею этого и никогда, должно быть, не научусь. Нет, во мне, конечно, достаточно доброты и снисходительности, но все-таки я максималистка… Я за скорое одоление зла, а не за ожидание, когда зло перекуется в добро… хотя пробую переломить себя: скоро только сказки сказываются. И все же я не Сольвейг. Но как я люблю Сольвейг, мама! Как я ее люблю! Мне дорога ее теплая грусть… а грусть для меня роскошь. Непозволительная роскошь. Я давлю ее в себе, пусть люди видят меня улыбающейся. Пусть они думают, что я никогда не отчаиваюсь…»

С т а р и к и  у костра.

М а т в е й. Костер-то догорел.

Е ф и м. Уй-о! Догорел. (Вздохнул.) Может, еще трубочку выкурим?

М а т в е й. Вторая трубка — вторая жизнь. К чему тебе жизнь вторая, Ефим? Ты и в первой много напакостил. Устал, наверно, от пакостей-то?

Е ф и м. Один добро делает, другой — пакости. Оба живут. Устают не от добра и не от пакостей — от длинной дороги. Моя дорога была длинной и ухабистой. По горам шел, по ущельям, то вверх, то вниз. Да ведь и ты жил не лучше. (Смеется.) Ты сидел. Я сидел… Ты убегал из тюрьмы. Я убегал…

М а т в е й. Я на войну убегал. Ты — просто на волю.

Е ф и м. Разве воля хуже войны? Во-оля! Воля — сава, Матвей!

М а т в е й. Воля для гордых людей, для сильных. Ты подл и злобен. Тюрьма или смерть — вот твоя воля.

Е ф и м. Я тоже гордый, Матвей. Я тоже сильный. Меня много ломали — сколько живу! — а до сих пор не сломили. Я верен себе. Значит, я не подл. Себя храню. Вот опять убежал… в четвертый раз… (Кричит.) Моя-я во-оля! Не ты бы, так я подольше на воле побыл. Может, до конца жизни. Мне уж немного осталось. (Злобно.) Встретился, шайтан!

М а т в е й. Я двадцать лет ждал этой встречи. Я только этим ожиданием и жил. Бывало, иду по лесу и все думаю: «Вдруг за этим кустом Ефим притаился? Уж я его…»

Е ф и м. Ты бы лучше не ждал. Ты бы лучше делом занялся. У тебя, помню, красивое дело было… рисовал.

М а т в е й. Ранили меня на войне… в голову ранили. С тех пор все краски померкли. Мир серый какой-то стал, как пепел. А может, они раньше померкли… когда Маши не стало. Не помню… Готовься, Ефим. Время твое истекло.

Е ф и м. Я вот думаю, не помереть ли мне дома? Родился в Орликах, там бы и помереть. На родину шел… дай с родиной повидаться, Матвей!

М а т в е й. С родиной? (Пауза.) Это справедливое желание.

Е ф и м. Увижу Орлики и умру. Обниму эту землю вот так… земля-то моя… и — умру.

М а т в е й. Так нельзя, Ефим. Так на войне помирали. Друг у меня был, Прокопий Гордеев. Веселый русский парень… три раза из огня меня выносил. Сам пал от пули в четвертый раз. Пал и землю обнял. Правда, земля-то была венгерская… Но он воевал за нее, так она как бы и наша. Там и остался он… Пойдем, Ефим. Костер потушим и пойдем. Землю обнять — святое желание. (Опустил голову.) Эх, Пронька, Пронька! Мне бы погибнуть-то, не тебе. Один-я. У тебя жена молодая осталась. Не тебе, кому-то другому детей нарожала. Эх, Пронька, Пронька!