После нашумевшего документального телерепортажа о практике женского обрезания среди некоторых групп иммигрантов в Норвегии журналистка газеты «VG», одной из крупнейших в стране, решила написать колонку по данной проблеме. Она связалась с антропологом Ауд Талле, которая проводила исследования именно по этой проблеме в Кении, Танзании, Сомали, а также среди сомалийских иммигрантов в Лондоне. Талле послала ей статью о социальном и культурном значении данной практики и объяснила журналистке в телефонном разговоре, почему она до сих пор имеет место. Вскоре после этого в газете «VG» появилась колонка, сопровожденная картинкой, изображающей связанную женщину в вуали, семенящую за гордо идущим антропологом. В тексте были высказывания против «культурного релятивизма» антропологов, предпочитающих изучать практику обрезания в экзотических племенах вместо того чтобы активно бороться против этой практики.
Талле не знала, как ей следует реагировать, но в конце концов решила не писать ответ в газету, так как рассудила, что рамки газеты все равно не позволят изложить информацию на таком детальном уровне, который необходим для всестороннего освещения факторов, имеющих отношение к проблеме. Вместо этого она написала научно-популярную книгу «О женском обрезании», которая была опубликована через год (Talle 2003). В заключении книги были даны рекомендации органам, занимающимся социальной политикой, приведены разнообразные примеры, сравнивающие практики обрезания в обществах Северной Африки и практику деформирования стопы в Китае. Учитывая, что мы имеем дело с укоренившимся обычаем, у которого свое социальное и культурное значение, рассуждала Талле, мы должны подходить к нему с осторожными методами, и успешные методы борьбы с деформированием стопы в Китае могут предложить нам примеры правильных стратегий. Ее аргументация такова, какую мы и можем ожидать от грамотного антрополога, — в публичных дебатах средств массовой информации аргументация такого рода редка.
Книга Талле, как нетрудно догадаться, не была особо отмечена ни газетой «VG», ни большинством других средств массовой информации. Но в некоторых изданиях она привлекла должное внимание, и, что еще более важно, ею заинтересовались работники социальной сферы здравоохранения и органов социальной политики, которым часто ставится в упрек то, что они недостаточно хорошо понимают, почему в группах иммигрантов распространены те или иные практики. Случай с Талле демонстрирует, как антропологи могут выполнять функцию «лежачего полицейского» в общественной сфере и как полезно иногда проявлять терпение и не торопиться. Надо ли говорить о том, что книга Талле проживет гораздо дольше, чем колонка газеты «VG»?
И все же отрицать, что нас окружают дилеммы серьезного характера, нельзя. За время, прошедшее с конца 1980-х годов, моим собственным участием было отмечено больше радио- и телепередач, чем мне хочется помнить; я участвовал в коротких и пространных интервью в самых разных изданиях; писал множество колонок и статеек в центральных норвежских газетах и нередко давал материал для газет Дании и Швеции. Разумеется, если бы было возможно, я бы теперь предпочел стереть память о некоторых из моих выступлений, особенно на телевидении. Да, в течение многих лет я придерживался взгляда, что если тебе дали минуту рассказать с экранов национального телевидения твоим согражданам о том, что, например, терроризм не имеет ничего общего с исламом; что «традиционная» культура есть современное изобретение, имеющее коммерческую и политическую стороны; что иммигранты повсюду чувствуют, что от обоих миров, к которым они принадлежат, они получают только самое худшее, — то эта минута в любом случае лучше, чем ничего. Но сегодня опыт подсказывает мне, что это не всегда верно. Слишком часто я ощущал себя «купленным» индустрией развлечения, после того как входил в студию с надеждой на серьезный разговор.
Несмотря на это, общее пренебрежительное отношение к средствам массовой информации, взятое как правило, представляется мне слишком грубым и категоричным (и продиктованным слишком неверными посылками), чтобы с ним можно было надеяться на что-либо продуктивное. Оно, к тому же, в высшей мере недемократично. Если люди, считающие себя образованными, не стремятся к тому, чтобы в их среде формировалось разумное мнение, на чью же долю оставить эту задачу? Конечно, есть существенные различия между телефонным разговором с журналистом по поводу того, отчего взрослые люди больше не носят пижамы, и выступлением в сорокаминутной аналитической программе с обсуждением последствий цунами, социального риска и человеческих прав. Тривиальные вопросы не следует смешивать с активными выступлениями, которые могут дать реальный положительный результат. Так же как есть и различие между пространной газетной статьей о недостатках концепции генетического детерминизма и 30-секундным разговором с экрана телевизора на ту же тему. Иными словами, для тех, кто опасается за свою «научную честь», вопрос должен состоять не столько в том, «выступать» или «не выступать», сколько в том, какой жанр выступления выбрать и какое средство массовой информации предпочесть. К тому же, если смотреть на дело не с такой узкой точки зрения, то следует признать, что и для репутации ученых, и для публичного дискурса будет лучше тогда, когда некоторые из этих ученых все-таки будут разговаривать со средствами массовой информации (пусть даже на упрощенном, тривиализированном языке), чем когда они будут молчать. Средства массовой информации несложно обвинять в поверхностности и ориентированности на собственную выгоду, но ведь вопрос можно поставить и другой стороной: может быть, эта поверхностность, эта тенденция к тривиализации, когда каждая тема превращается в форму развлечения, так успешно прогрессировала именно потому, что не встречала серьезного сопротивления, в то время как ученые интеллектуалы были заняты чем-то другим?
Еще раз: нас окружают дилеммы серьезного характера. Недавно к одному политологу обратился журналист, которому нужно было написать статью о ситуации в Чечне. Этот политолог вообще-то был активным экспертом, считавшим, что публике необходимо сообщать о том, что «исламский характер» чеченского движения — недавно сфабрикованная идея и что корни его — в антиимперском политико-националистическом движении XIX в. Однако в тот день политолог был занят, устал; кроме того, он уже давал интервью по данному вопросу на радио и телевидении. Поэтому он отказал журналисту. Журналист ответил: «Ладно, тогда я что-нибудь как-нибудь сочиню сам» (намекая, что без помощи политолога может написать нечто, что окажется не вполне адекватным). Политолог был вынужден согласиться, поддавшись на мелкий шантаж журналиста. Поддаваться таким образом иногда бывает чревато опасностями, но если, например, антропологи действительно хотят бороться с некоторыми доминирующими стереотипами мышления в собственном обществе, то отходного пути у них, как говорится, нет.
Что же, наконец, специфичного в ситуации с антропологией в Норвегии? Нелегко понять, почему именно в Норвегии, а не, например, в Швеции, Дании, Финляндии или Нидерландах антропология оказалась так тесно связанной с общественной сферой. Мое объяснение не будет лаконичным — я сошлюсь на ряд факторов, среди которых значится и фактор случайности. Во-первых, в Норвегии школьники получают какие-то базовые основы антропологии среди преподающихся им предметов (хотя это — недавняя тенденция). Во-вторых, дисциплине посчастливилось иметь таких преданных делу ученых, как Йессинг, Клаусен и Арчетти, приложивших массу усилий к тому, чтобы установить контакт с неакадемической публикой. В-третьих, эгалитарный характер дисциплины в Норвегии (по контрасту, скажем, с ее характером в Великобритании или Германии) сформировал специфическую нишу для антрополога как своего рода «эксцентрика», который мог играть в свою игру и не подвергаться санкциям со стороны академического истеблишмента. В-четвертых, плюрализм и разнообразие средств массовой информации в Норвегии предлагают антропологам целый ряд возможностей для самовыражения. В-пятых, четыре вышеуказанных фактора способствовали тому, что в средствах массовой информации, общественных и других организациях возникло осознание большого потенциала, скрытого в антропологическом способе анализа вещей и явлений. Тот факт, что многие норвежские антропологи сегодня занимаются исследованием проблем не некоего «экзотического», но собственного норвежского общества, лишь больше говорит публике об уместности и важности их работы (см.: Rugkåsa, Thorsen 2003).
