— Да неужели у тебя самолюбия нет? — бесстрашно дразнила она его, в душе цепенея от страха, что он еще пуще обидится и действительно сбежит. — Неужели ты сдашься, сдрейфишь, сбежишь? Ты, герой! — И она все вечера просиживала с ним над его книгами и лекциями, учила его работать, писать конспекты, учила правильно говорить по-русски, со вкусом одеваться, держать руки в порядке, даже есть; она заставила его отказаться от глазастых галстуков и дрянных духов, отучила от разбойничьей привычки сплевывать сквозь зубы; она осторожно и бережно мяла, лепила из него настоящего человека, действуя то лаской, то окриками, но чаще всего — мягкой любовной насмешкой. Насмешка служила ей и оружием и щитом — за нею легче было скрывать свою безответную, взнузданную, но раскаленную любовь к нему.

Иногда он все-таки обижался, дулся на нее, даже бунтовал, а потом, пристыженный, сам же являлся к ней, покорно нес повинную голову и добродушно говорил:

— Ну ладно, ладно. Светик! Ты не бери всерьез. Я и сам знаю, что я — непутевый... Ты — прости!

И тогда ей хотелось броситься к нему на шею, просто, по-бабьи прижаться к его могучей груди и — забыть обо всем на свете.

А он ничего и не подозревал. Он даже женщины в ней не видел. И когда друзья говорили ему: «Какая красавица эта Даша!» — он искренно удивлялся: разве?

Для него она была только добрым товарищем. И он доверчиво, как с парнем, как когда-то с Андреем, делился с нею всеми своими холостяцкими секретами, хвастался мимолетными успехами у девушек, даже советовался, какой галстук надеть, когда шел, как он выражался, на «решительное рандеву» с какой-нибудь очередной Катей.

Однажды Даша не выдержала. Это случилось весною, когда Виктор был уже на втором курсе, а Даша — на четвертом.

Днем, за обедом, Виктор все трещал о какой-то Ларисе-медичке. — Даша слушала его сначала насмешливо, потом вдруг разобиделась и приказала замолчать. Он удивленно уставился на нее — что это с нею? И умолк; он уже привык подчиняться ей. А вечером, совсем забыв о ссоре, он влетел к ней и пригласил в оперу.

— Ну, прямо из горла вырвал, — ликуя, шумел он, размахивая билетами. — Собирайся, Даша, живо!

Но она даже не пошевельнулась ему навстречу. Закуталась в белый пуховый платок и чужим, черствым голосом ответила:

— Я никуда не пойду с тобою, Виктор.

— Не пойдешь? — растерялся он. — Да почему же?

— Иди со своей Ларисой! — сказала она, обиженно поджимая губы, и еще непримиримее, еще отчужденнее завернулась в платок, словно спряталась в раковину.

Он потоптался немного на пороге, ничего не понимая, не чуя вины за собой, потом вздохнул и ушел.

Он пошел в театр один. Почему-то вдруг никого не захотелось звать с собою. И в театре, помимо своей воли, думал только о Даше. Ему было без нее скучно.

Он уже привык всегда и везде бывать вместе с Дашей, и когда она была рядом — он часто забывал о ней, а сейчас ее нет — и ему без нее скучно. Скучно. Пусто. Одиноко.

«Да за что же она рассердилась на меня? — в сотый раз спрашивал он себя. — Лариса... Ну при чем тут Лариса? Да я десять Ларис отдам, только б ты, Светик, не обижалась. Да разве ж можно девчонок равнять с дружбой? Дружба ж, это... это куда дороже!».

В антракте ему стало еще горше. Как неприкаянный, слонялся он по фойе. Не находил себе места. Затосковал.

Раньше, бывало, в антрактах они с Дашей оживленно и шумно спорили о спектакле и об актерах; и все оглядывались на них и невольно нм улыбались: их молодости, их румянцу, их радости. И все люди в театре казались тогда Виктору хорошими, добрыми, близко знакомыми...

А сейчас Даши нет — и он как в пустыне. И никто не смотрит на него. Он всем здесь — чужой. И Даши нет. И без нее на душе пусто. Холодно и пусто.

Он подошел к буфету, спросил пива и вдруг заметил тянучки в узенькой желтой коробочке.

Он улыбнулся этой коробочке, как воспоминанию. Потом купил и, продолжая бессмысленно и разнеженно улыбаться, стал представлять себе, как принесет Даше подарок, — она тянучки любит, — и скажет: «Мир, Дашок, мир, мир!..»

«А она возьмет да швырнет мне эти тянучки в рожу! — тут же подумал он. — Разве ее тянучками подкупишь?» — Он хмуро сунул коробку в карман и пошел в зал, продолжая думать о Даше.

«А что, как она всерьез обиделась? Что, как навсегда?» — Он сам ужаснулся этой мысли. И — растерялся.

«Да как же я... как же я тогда? — беспомощно заморгал он своими девичьими ресницами. — Как же я без нее? Да я без нее жить не могу! — чуть не застонал он. — Все мне без нее тошно!»

Тошно! Вот и верное слово нашлось. Тошно. Не мило все. И сладкая музыка не мила. И в театре холодно и неприютно. И Лиза нехороша. За что только Герман ее любит? Вот Даша...

«Что же это выходит? — вдруг растерянно спросил он себя. — Выходит, что я... люблю Дашу? Люблю?» — и едва только произнес он про себя это колдовское слово, как сразу же и почувствовал: ну да, любит. Конечно же, любит! Всегда любил. Только слова подобрать не мог.

Он был сам потрясен этим открытием. Оно раздуло в нем такую бурю новых, неведомых чувств, что они сразу и смяли и оглушили его.

«Да нет, постой, постой! Тут разобраться надо! — попробовал он притормозить себя и тут уж совсем сорвался. — Да что разбираться! Люблю! Люблю!..»

— Люблю-у! — чуть не завыл он на весь зал.

Нет, он уже не мог больше оставаться в театре. Он не Андрей. Он должен сейчас же бежать к Даше, он должен немедля узнать свою судьбу! Жить ему или не жить, любит она или не любит.

Запыхавшись, прибежал он в общежитие.

— Даша! Даша! — нетерпеливо затараторил он в дверь ее комнаты, — Выйди на минутку, Даша!

Она не сразу появилась на пороге. Ее глаза опухли, но он не заметил этого.

— Чего тебе, Витя? — слабым, безжизненным голосом спросила она, Мне надо поговорить с тобой, Дашенька... Немедленно...

— Ну, что случилось? — устало сказала она.

Он вдруг рассердился.

— Да не стану же я объясняться тебе тут, в коридоре!.. Идем!

Он схватил ее за руку, и они побежали. Побежали по этажам, лестницам и коридорам так, словно крылья выросли у них за плечами.

И двери сами распахивались перед ними.

В сквере, подле общежития, Виктор и признался Даше в любви.

— А теперь — говори, говори! — дрожа от нетерпения и страха приказал он. — Не любишь? Да? Не любишь? — и он почти с ненавистью заглянул ей в глаза.

Вот когда Даше следовало бы отомстить ему за свои долгие муки, заставить помучиться и его, заметаться в любовной лихорадке!

Она так и хотела поступить. И — неожиданно пала ему на грудь и заплакала от счастья...

Они поженились летом, когда были на «Крутой Марии» на практике, — так хотела Даша.

На свадьбе в родительском доме был и Андрей.

Он подошел к Даше и улыбнулся ей своей нетерпеливой, светлой улыбкой.

— Люби его, Даша! — шепнул он ей. — Он большой любви достоин. И прощай ему. Понимаешь? Ему надо прощать.

— Я знаю... — тихо ответила она.

Они жили с Виктором дружно, хоть и не покойно. Но Виктор ни в чем спокойным быть не мог, — ни в учебе, ни в работе, ни в любви.

Он и сейчас, в поезде, не находил себе места. Метался. Поминутно бросался к окну. Ему все казалось, что поезд идет слишком медленно, неохотно, на станциях стоит слишком долго, лениво. В окно уж врывался терпкий, знакомый запах угля и колчедана и тревожил Виктора, как запах пороха тревожит боевого коня.

— Как счастливо вышло, — вдруг задумчиво заметила Даша, — что ты именно в родной район получил назначение...

Он быстро обернулся к ней.

Ты думаешь? — с сомнением спросил он.

— А разве нет?

— Н-не знаю... — сказал он. Подошел и стал рядом. Взял ее руки в свои. Но с ответом медлил.

Тебя что-то мучает, дорогой? — спросила она.

— Д-да... — неохотно признался он. — Там, в Москве, в суматохе не думалось... А сейчас...

— Но что ж это, что? — уже с тревогой спросила она.

— Ну, понимаешь, — с трудом, словно винясь в чем-то постыдном, выдавил он, — ведь тут все... все... и инженеры и шахтеры... все помнят меня молокососом, шахтарчонком, понимаешь? Ну, какой я для них управляющий трестом?! — с отчаянием вскричал он.