— Эх, ты! — презрительно махал рукой Светличный. — Только людей подводишь!
На это нечего было ответить. И он, и Виктор, и Мальченко, и Глеб Васильчиков, парень из Харькова, действительно подводили всех, — всю комсомольскую лаву.
Комсомольская лава была детищем Светличного. Это он настоял на том, чтоб комсомольцам дали отдельную лаву — поле, где они смогли б показать себя, ни за чью спину не прячась. Поддержавший Светличного Стружников предложил, чтоб работали в этой лаве не только мобилизованные, а и местные комсомольцы. Это было разумно: среди местных комсомольцев были настоящие мастера. Так родилась комсомольская лава. Митя Закорко был ее гордостью. Виктор — ее позором.
Как бы ни «законуривался» в своем мирке Виктор, как бы ни сопел в забое Андрей, — они были видны всем: их дела были на доске соревнования у самого входа на шахту. Люди могли видеть: эти комсомольцы работают плохо.
— Позор! — хмурясь, вздыхал Стружников. — Хоть с шахты беги!
По вечерам Светличный «исповедовал» ребят. Он подсаживался на койку к Виктору и начинал донимать
— Тебе что мешает работать? Ты скажи! В чем причина?
— Отстань! — тихо просил Виктор.
— Не отстану, ишь нервный! Должна же быть причина! — допытывался Светличный.
— Отстань! Уйди!
— И что ты за человек — не пойму! Ты хоть то понимаешь, что по твоей милости мы и семидесяти процентов не выполняем?
— Тебе процент важен! — горько усмехался Виктор. — А человек?
— Да, процент! — спокойно отвечал Светличный. — Процент — он и есть показатель человека. Вот Митя Закорко, он две нормы дает. Он и выходит двухсотпроцентный парень, он трех таких, как ты, стоит. А ты какой — семидесятипроцентный, недоделанный? Эх, ты! — Он махал рукой и шел к Андрею, Васильчикову, Мальченко: «исповедовать» тех.
— Я по вашу душу пришел, — говорил он. — Ненавидите меня, а? Ну-ну! А вы другого комсорга изберите, подобрее. Нет, мы тобой довольны, — заискивающе отвечал Васильчиков.
— А я тобой — нет. Как норма?
— Так разве же я не хочу? Я 6 всей душой... Так если не могу я?..
— А почему я могу. Почему Осадчий может? Почему Очеретин может?
В самом деле, почему Очеретин может? Очеретин — это было особенно удивительно.
Сережка Очеретин был вертлявый, конопатый, скоморошьего типа парень; в нем все как-то непристойно подмигивало, не только глаза и лицо, а и плечи, и руки, и бедра. Такого на каждой деревенской вечерке встретишь, их призвание — потешать людей. Всерьез их никто не берет.
— Я, ребята, хулиган! — отрекомендовался он сразу же, еще в эшелоне. И, сияя, посмотрел на всех своими синими, лучистыми глазами. В те редкие минуты, когда он не подмигивал, оказывалось, что у него хорошие, чистые глаза цвета синего неба.
Но тут он опять подмигнул:
— Из-за меня, ребята, целый пленум два дня заседал, — хвастливо сказал он. — Да-а! Целых два дня! Чи меня исключать, чи куда на перевоспитание отдать. А лотом догадались: сдали в шахтеры.
Всю дорогу он рассказывал о своих успехах на вечерницах, о том, сколько женских сердец разбил. Все видели: врет парень! Но он врал артистично, красиво и как-то очень добродушно, не требуя себе веры и не обижаясь, когда ему в глаза говорили, что он заврался.
— Ну и вру! — соглашался он. — А ты зачем же слушаешь? Значит, я хорошо вру. Я. может, писателем собираюсь стать. А? Что?
Все потешались над ним, а когда он уж очень надоедал своей болтовней, просто говорили ему: «Уйди, Сережка! Надоел!» И он уходил.
Всерьез его и тут никто не брал. Только Светличный озабоченно следил за ним: «Этот сбежит первый!»
Но он не сбежал, а как-то, даже раньше всех других, вошел и частную жизнь рудника, обзавелся приятелями, хвастался даже, что и девчат имеет знакомых Дважды приходил он в общежитие поздно и навеселе. Когда Светличный стал распекать его за это, он кротко все выслушал и вздохнул:
— Правильно объясняешь! Хулиган я. Так и наш секретарь выговаривал, бывало, — Потом с любопытством посмотрел на комсорга. — Теперь исключать будете, чи как?
Когда ребят распределяли по профессиям, на Очеретине споткнулись.
— Ну, а этого вертлявого куда? В коногоны или в лесогоны?
— В ветрогоны его, — сострил Мальченко.
Определили Очеретина в лесогоны, но через несколько дней он сам уже как-то перевелся в забойщики.
— В забое, ребяты, заработка лучше! — объяснил он, подмигивая. — Я как первую получку получу, кашне себе куплю. Шелковое, с кисточками. И калоши. Сроду я в калошах не ходил, интересно!
Ребят, убегавших с шахты, он искренне не мог понять.
— И куды бегут? В деревню! Вот новости! Так разве ж можно деревню с шахтой сравнить? На шахте ж культура! Кино каждый день, и в воскресенье футбол. От чудаки!
Разумеется, никто ему не поверил, когда он объявил однажды, что сегодня он норму вырубил.
Все засмеялись только.
— Ох, и здоров же ты врать. Сережка! -
И он сам засмеялся. Подмигнул. А потом стал врать про свой роман с ламповщицей Настей.
— Ужасный роман получается, ребяты. У Настьки жених во флоте...
А норму он действительно выполнил. И на следующий день тоже. И на третий день опять. В комсомольскую лаву он пришел уже как надежный забойщик.
Теперь по вечерам в общежитии он хвастался тем, сколько заработал и что купит на эти деньги.
— Я, ребяты, себе костюм куплю, чистой шерсти, и туфли «Скороход». А Насте, так и быть, джемпер подарю, шелковый. Пусть пользуется...-— Недавний батрачонок и сирота, отродясь целой десятки я руках не державший, он словно опьянел сейчас от возможности покупать все, чего душа хочет; в своих мечтах он уже накупил больше, чем заработал. — А еще я гитару себе куплю или велосипед. Буду на шахту на своем велосипеде ездить, как буржуй... Красота, ребяты!
— Рвач ты. Сережка, вот ты кто! — зло сказал ему однажды Глеб Васильчиков, сам ни разу еще не выполнивший норму.
Очеретин опешил.
— Кто я? — спросил он, часто моргая своими белыми ресницами.
— Рвач ты. Душонка кулацкая, — повторил Васильчиков.
И Сережка, еще ни разу в своей жизни ни на кого не обидевшийся и привыкший ко всяким поносным словам, вдруг почувствовал себя оскорбленным.
— Отчего же я рвач, Светличный, а? — жалобно обратился он к комсоргу. — Ну, хулиган я, это да, не отрицаю. А зачем же рвач? Я ни у кого не ворую...
— Ты что про Сережку сказал? — тихо спросил Светличный Васильчикова, и брови его сдвинулись вдруг к переносице.
— Рвач он. Видишь — он за длинным рублем сюда приехал...
— А ты приехал зачем?
— Я? Я по сознанию... — важно ответил Глеб.
— Значит, ты сознательно свою норму не выполняешь? — спросил Светличный.
— Это... это ни при чем здесь...
— Нет, при чем. Грош цена твоему сознанию, когда за ним дела нет. Болтун ты... сознательный пустозвон, вот кто! А Сережка, — оказал он громко, чтобы все слышали, — Сережка — молодец! Он смело может всякому в глаза смотреть: за ним долга нет. Он свой уголь дает. А деньги он заработал честно.
— Честно, честно, вот именно!.. — обрадовался Сережка и подмигнул, сразу развеселившись.
На другой день после этого разговора его имя впервые появилось на красной доске. Указал на это Очеретину Андрей, сам Сережка и не заметил бы.
— Вот, читай! — сказал Андрей без зависти. — С. И. Очеретин.
Сережка тупо посмотрел на доску и испугался. Это кто же С. И. Очеретин? Зачем? — спросил он растерянно.
— А это ты и есть.
— Чудно! — недоверчиво протянул он и еще раз прочел надпись. — А откуда ж они узнали, что я Иванович?
— В документах прочли. Ну, пойдем, похвастаешься в общежитии.
Но Очеретина теперь невозможно было оторвать от доски.
— Так это я и есть? — осклабился он и вдруг во все горло захохотал. — Правильно! С. И.! Как в аптеке! Постой! — испугался он. — А может, это ошибка? Не я? А? Как думаешь? Может, завтра сотрут?
— Если плохо станешь работать, — сотрут.
— Ну да... Конечно... А так... не имеют права стереть?
