К тому же и людей в кабинете было слишком много.

Голубев радостно поднялся к нему навстречу.

— Да вот, собирался... Все утро собирался... Да все дела, дела, мелочи... А теперь уж и время обеденное. Здравствуйте, Виктор Федорович! Душевно рад, что заехали, — он действительно был рад ему, как и каждому гостю, — он гостей любил. — Как здоровьице супруги? Н-ну! А у меня сейчас как раз поросеночек к обеду и свежая рыбка... Так не отобедаем ли, а? — и он с надеждой посмотрел на управляющего.

На него положительно нельзя было рассердиться всерьез. Виктор даже улыбнулся невольно, но тотчас же спохватился и, вспомнив утреннюю сводку, насупил брови.

— А мы еще с вами не заработали на обед! — хмуро сказал он, разглядывая слишком чистые шахтерки Голубева. — Вы когда в последний раз в лаве были?

— Да когда же? — забеспокоился Голубев. — Часто бываю... Да вот... Ну, разве упомнишь?

Но Виктор продолжал настойчиво добиваться точного ответа и заметил, что в кабинете все исподтишка и деликатно заулыбались.

— Якову Афанасьевичу трудно в лаве поворачиваться. Как бегемоту в проруби... — шутливо заметил кто-то.

В общем выяснилось, что Голубев не был в шахте давно, две — или даже три недели.

Но шахтерки надевал каждое утро. И каждое утро брал лампу. А затем весь день крутился в конторе, будто важные и неотложные дела задерживали его, и, наконец, шел завтракать или обедать. Завтракал он всегда дома. Он не терпел есть на ходу.

— Да как же можно шахтой руководить, не бывая в шахте? — даже не возмутился, а удивился Абросимов. Пристально посмотрел на внезапно смутившегося и покрасневшего Голубева и все понял: этот человек не любил шахту. Это не Горовой, не Ангелов, не Светличный.

Зачем же он тогда стал горняком?..

В самом деле, зачем?

Это вышло совершенно случайно, по инерции — отец был горняк, братья — горняки, стал горняком и Яков Голубев. Стал, не думая, не выбирая. В институте он учился средне, не худо и не хорошо. Ни в чем дурном замечен не был. И диплом получил. А по окончании института на шахту не поехал, а устроился в комбинат, в один из его многочисленных отделов. И зажил припеваючи. Сослуживцы и начальники скоро полюбили его за веселый, общительный характер, часто ходили к нему в гости обедать и хвалили эти обеды; слава хлебосола быстро утвердилась за Голубевым, об инженерской славе и помяну не было.

В эти поры Яков Афанасьевич и раздобрел. Он округлился, зарумянился, стал тяжел на подъем, появилась одышка от ожирения и изжоги по утрам.

И, однако, когда нечаянно-негаданно, просто подвернувшись под горячую руку нового начальника комбината, угодил Яков Афанасьевич на шахту — он протестовать и биться не стал. Только поморщился, словно нечто кислое проглотил, крякнул и — поехал.

Впрочем, он и на шахте устроился недурно — такой уж счастливый характер был у него. Появился собственный домик с садом, наладилось хозяйство, а с ним и знаменитые голубевские обеды. «От Голубева еще никто голодным не уходил!» — любил с гордостью повторять Яков Афанасьевич. И он был прав. Шахту же он с легкой душой передоверял главному инженеру, человеку тощему и честолюбивому. Сам Яков Афанасьевич в шахте действительно бывал редко.

Он не то, чтобы боялся шахты, — он на ней родился и вырос, — а ему было просто скучно в ней, неинтересно, тяжко, душа к углю не лежала.

Душа Якова Афанасьевича Голубева тянулась совсем к иному. В этом рыхлом и с виду ленивом человеке таилась великая страсть, она одна только могла сделать его и деятельным, и подвижным, и даже азартным. Он любил скот.

Ради того, чтоб добыть или даже только поглазеть на прославившуюся новую племенную породу, он мог пешком исходить десяток ярмарок или воскресных базаров. Он мог без устали вертеться подле полюбившейся ему пегой или пестрой красавицы, любоваться могучим выменем и до хрипоты в глотке уговаривать хозяина поменяться с ним коровами — с приплатой, разумеется.

Меняться он любил. Он барышничал бескорыстно — чаще всего себе же в ущерб, — менял ярославку на горбатовку, горбатовку на костромчанку, находя радость именно в этих переменах.

— Вот какая красавица, а! — совсем по-детски восторгался он, вводя к себе во двор новую корову. — Рекордистка! Фантастические удои, ей-богу, не вру!

Сам он, впрочем, пил только козье молоко, уверяя, что оно умножает мужскую силу.

Он любил и держал у себя всякую животину: бугая, коров, коз, свиней, птицу... Были у него и собаки, у крыльца всегда вертелись щенки, с визгом гонялись за курами... На дворе Голубева вечно стоял птичий и собачий гам. А Яков Афанасьевич с наслаждением глядел на все это мычащее, блеющее и кудахтающее добро и с восторгом похлопывал себя по животу: он был счастлив!

И, однако, не инстинкты собственника двигали им. С еще большим усердием пестовал бы он и умножал общественное стадо. Он просто ошибся призванием. Ему бы не заведующим шахтой быть, а начальником ОРСа или директором совхоза. Отличный, заботливый был бы директор!

Но, разумеется, никому и в голову не могло бы прийти назначить горного инженера в совхоз.

А горняк он был плохой. И Виктор теперь это ясно увидел. Больше не хотелось ни кричать на Голубева, ни ругаться, ни злиться — бесполезно. «Что ж теперь делать? — думал Абросимов, с истинно шахтерским презрением глядя на потного толстяка в каске. — Снимать его, что ли?.. Да, надо бы снять! Надо. А пока? Пока кто? Кто на самом-то деле управляет шахтой?» — Он обвел взором всех людей в кабинете и остановился на главном инженере. Тот встрепенулся, заметив этот взгляд. Они молча смотрели друг на друга.

— А что же поросеночек? С кашей? — неуверенно пробормотал Голубев. — А? — он снял каску, вытер вспотевшую лысину и с надеждой посмотрел на управляющего. — И рыбка свежая, мариупольская... — прибавил он.

Абросимов резким движением встал из-за стола...

— Хорошо! — сказал он, усмехнувшись уголком рта. — Отведаем и рыбки! Надеюсь, вы с нами? — обратился он к главному инженеру.

— А как же, как же! — подхватил обрадованный Голубев. — Милости прошу!

Теперь он был в своей роли. Да и каска больше не мешала. Торжественно повел он гостей к себе домой, предвкушая обеденные радости. Он не хвастал: и поросеночек с кашей, и свежая рыбка имелись налицо. Обед был на славу хорош.

Но управляющий и тут расстроил хлебосольного хозяина: он ел оскорбительно. Не глядя, брал все, что ему предлагали, торопливо жевал, без вкуса и без смака, и разговаривал только с главным инженером шахты, Арсением Ивановичем, и все на угольные темы. Поросеночка же так и не похвалил.

За обедом не следует говорить на неприятные, колючие темы, — в этом отношения Яков Афанасьевич Голубев, сам того не зная, придерживался этикета японской чайной церемонии. Но тщетно пытался он направить беседу в доброе, обывательское русло. Виктор круто поворачивал ее по-своему.

— Какие вы угольщики! — с презрением фыркал он, тыкая вилкой в поросенка. — Угольщики должны уголь давать. А вы?

— Приходится согласиться с вами, Виктор Федорович! — уклончиво отвечал инженер. — Прорыв!

— А почему прорыв? Почему? И до каких пор? Ваша шахта весь трест в болото тянет. Если бы не вы...

— Сознаем. Да что поделаешь! — печально кивал головою Арсений Иванович. — Как говорится, выше головы не прыгнешь, — а сам с тревожным интересом все время смотрел на управляющего, словно ожидал услышать главное и сокровенное.

Наконец, Абросимов упомянул имя Посвитного. Стал расхваливать его. Вот с кого вам бы пример ваять! — с упреком сказал он.

Арсений Иванович осторожно усмехнулся.

— Отважный человек Иван Гаврилович! — сказал он и пытливо посмотрел на Абросимова. — Где уж нам!

— А я трусов не терплю! — круто отрезал Виктор.

И они поняли друг друга.

Собственно, этим и был исчерпан весь разговор между управляющим трестом и главным инженером шахты. Но через два дня шахта Голубева выполнила суточный план.

Это была великая минута в жизни Виктора-управляющего. Впервые в трестовской сводке появились желанные сто процентов. Даже сто и три десятых.