Иногда он спрашивал себя: «Почему так дорог мне этот упрямый волчонок? Почему беспокоит меня его судьба? Вот я стал понемногу его нянькой».

Он пожимал плечами и ласково глядел на Алешу.

«Это парень нашего поколения. Это наш парень. И потом, — он усмехался шутливо, — ведь я политрук, мне за это деньги платят».

О Ковалеве у него было свое мнение. Он не любил этого человека. И не верил ему. Но не хотел доверять и своему чувству: «Я знаю о нем, что он сын офицера, может быть, отсюда моя физическая неприязнь? Не надо поддаваться ей. Надо стоять на почве фактов. Что я могу сказать против Ковалева?»

Но Алеша, видимо, знал то, чего не знал Конопатин.

— Ты хотел что-то сказать о Ковалеве? — наклонился он к Гайдашу.

— Мы еще поговорим об этом, товарищ, — ответил Алеша. — На днях поговорим.

— Что же мы едем как мертвые? — вдруг закричал Авксентьев. Он подскакал к Шушанике.

— Ника, давай поскачем.

— Не хочется, Анатолий.

— Какие-то похороны, — разочарованно протянул кудрявый комвзвода. — Чего хороним? Ника, ты обещаешь мне первый вальс под Новый год? Вот при всех сватаюсь!

— Ладно, — улыбнулась Шу.

— А мне? — спросил, усмехаясь, Ковалев.

— Второй — Алеше, — дерзко ответила Шушаника. — Хорошо, Алексей?

— Хорошо, — пробормотал он. Бедный, он не умел танцевать.

Ом подъехал к Шу.

— Ты свободен завтра? — спросила она почему-то шепотом.

— Увы, нет. Вечером заступаю в гарнизонный наряд.

— Ведь завтра выходной.

— Да, но я хочу послезавтра смениться, чтобы прямо на встречу Нового года.

— Хорошо. А утром завтра, стало быть, ты свободен?

— Утром свободен.

— Приходи. Мы побродим по городу. Идет?

— О, с охотой.

Они расстались на мосту. Шушаника поскакала домой в погранотряд, командиры и Алеша — в полк. Еще в городе Ковалев спешился и подозвал Алешу:

— Товарищ Гайдаш, вы отведете моего коня и сдадите его коноводу Гаркушенко.

— Есть, — пробурчал Алеша.

Ковалев насмешливо посмотрел на него:

— Надо повторить приказание.

Гайдаш задохнулся от ярости, но сдержался.

— Приказано отвести коня и сдать коноводу Гаркушенко.

— Так. Езжайте. До свидания, товарищ Конопатин.

— За что вы не любите друг друга? — спросил Конопатин Гайдаша, когда они остались одни. Авксентьев ускакал вперед. — Вы знали друг друга раньше?

— Да, знал, — проворчал Алеша, еще не оправившийся от гнева.

— Это любопытно. Где же ты встречал его?

— Я после расскажу. Это долгая песня.

Они уже подъезжали к полку.

Спешиваясь у конюшни, Алексей успел подумать: «Она сама, сама позвала меня... Завтра я ее опять увижу. Мы будем вместе бродить по городу... Чудесно жить?»

Желающих уйти в город было много — предпраздничные дни. Старшина ворчал и скупо выдавал увольнительные записки.

— Я еще ни разу не был в городе, — сказал ему Алеша. Это была правда. Он только вчера впервые проехал его, возвращаясь с прогулки.

— Ни разу? — недоверчиво спросил старшина. — Ну, ну! — Он подписал записку и сердито прибавил: — Идите, гуляйте, да не загуливайтесь.

Алеша весело козырнул:

— Есть!

Он знал, что старшина ворчун, но чудесный парень. Впрочем, и должность у него такая, что заворчишь. Сколько хлопот с обмундированием, хозяйством, имуществом. Алексей пожалел старшин, — все люди казались ему чудесными и родными в это прекрасное утро.

Он прошел через казарму к выходу. Всюду возились ребята, чинили гимнастерки, брились, писали письма.

— Помни, Гайдаш, сегодня в наряд! — крикнул ему вдогонку Карякин.

— Есть, товарищ командир отделения! К обеду буду! — лихо откликнулся Гайдаш. Его сапоги, начищенные, солнечные, скрипели и пели. Все пело в нем. «Шу, милая Шу, иду!» Он выбежал из полкового городка, и вот он в городе. Дневальный окликнул его — он не остановился.

Узкой кривой уличкой начал спускаться к центру. В городе было оживленно и шумно, на главной улице толпились гуляющие. Никогда он не думал, что здесь может быть так много народа. Еле продрался. Пыля снегом, пронесся автобус, запахло бензином. У станции Союзтранса из него вывалилась толпа пассажиров. Алеше показалось, что мелькнуло в ней чье-то знакомое лицо. Кто бы это мог быть? Он не вспомнил. Думать было некогда. «Шу! Милая Шу, иду!» На мосту его окликнули. Он обернулся. Красноармейцы сидели на перилах и смотрели на реку. Дельное занятие! Он засмеялся. Ребятам было скучно. Зачем они пошли в город? Целую пятидневку мечтать об отпуске, а потом прийти и смотреть на бревна? Он весело закричал:

— Бегу. Некогда, — махнул рукой и убежал. У крепости его уже ждала Шушаника.

Он возник перед ней запыхавшийся и счастливый. Испуганно спросил:

— Ты давно ждешь? Старшина...

Она протянула ему руку.

— Пошли!

Взявшись за руки, они побежали в город, через мост, мимо скучающих на перилах красноармейцев (ребята завистливо посмотрели им вслед), мимо станции Союзтранса, кривыми, горбатыми улицами. И вот уже окружала их пестрая, шумная толпа. Армянский, тюркский, грузинский, курдский, русский — говоры... Гортанные крики разносчиков... Запах яблок на базаре... Стук молотков в кузнице... Ржание коней, рев буйвола, испуганный, нетерпеливый плач ишака... Смех девушек... Запах жареной баранины и вина у духанов... Звяканье шпор... Цоканье копыт на булыжнике... Скрип снега... Скрип деревянной арбы. Рожок автомобиля... Крик муллы с минарета... Блеск восточных нарядов, звяканье серебра и мониста... Плач зурны... Хохот школьников... — Лаваш, лаваш, вот лаваш!.. — Яблоки, яблоки, чудные яблоки!.. — Гамарджвеба, Шушаник, почему к нам не заходишь?

— Эй, елдаш кзыл-аскер, вот яблоки — золотое семечко...

— Шушаника, здравствуй! Ты помнишь: сегодня в парткабинете... — Помню, абханого. — Будь здорова. Шушаник! — Мадлоб!

Пестрый, нестройный шум оглушил Алешу. Он испуганно озирался. Он отвык от толпы и городского шума. Он предпочел бы остаться наедине с Шушаникой, уйти с ней далеко в горы и там лежать на снегу, тихо и неторопливо болтая, греясь под ласковым солнцем. Но она нетерпеливо тащила его сквозь город, ее окликали, она весело отвечала по-грузински, по-русски, по-армянски — у нее были сотни знакомых, каждый человек в этом маленьком, распахнутом настежь городе был знаком ей. Жизнь выливалась прямо на улицу, двери лавчонок, мастерских, духанов, даже домов были широко отворены, — все на виду. Только в мороз чуть прикрывались двери. А сегодня над городом плыл ясный, теплый, солнечный день, и все казалось отполированным спокойным сиянием дня, все блестело, точно покрытое лаком.

Ради этого дня, ради праздника в город ринулись жители гор. Они спускались по тропинкам на ишаках, мулах. То и дело попадался навстречу воинственный курд верхом. Левая рука держала поводья, правая — лежала на кинжале. Подкрученные усы... Прекрасная посадка... Статная фигура... Курд победоносно глядел по сторонам.

Медленно продирался черев толпу мирный, задумчивый тюрк в коричневом башлыке, закутанном вокруг головы чалмою, в тумбанах грубой шерсти с огромным курдюком сзади, в теплых чулках, спрятанных в мягкие легкие яманы. В поводу он вел ишака, на котором колыхалась его величавая и невозмутимая жена, покрытая длинной белой шелковой шалью, бренчало монисто, звякала уздечка, колыхались жирные, крутые бока женщины.

Горцы толпились на базаре, шумно торговались; кормили лошадей (над базаром — запах навоза, горького бензина, сушеной рыбы, сладких яблок, лука, окровавленных бараньих туш, козьего сыра и пота человечьего, конского, звериного), заходили в духаны, в харчевни, в кофейни, требовали вина, зелени, сыра, мяса, «хашн» (бараний желудок и потроха в бульоне), «жареных головок», хрипло пели, чокались, целовались, обтирая пену с мокрых усов.

Но жены тащили их в лавки и мастерские. Серебрянщики, жестянщики, седельщики и цирюльники, красильщики, канительщики, столяры, чемоданщики, гвоздильщики, кузнецы, сапожники, мебельщики широко распахнули двери своего ремесленного мира перед покупателями; они работали на глазах всей улицы, товар выходил горячим из-под умелых рук.