Серебрянщики, тощие, чахоточные, в узких очках на самом кончике бледного, синего в черных точечках носа, трудились над медными узорчатыми поясами, брошками, безделушками из фальшивого тусклого серебра. Настоящие серебряные и золотые вещи мастерились тайно и бережно, ниточка к ниточке. Сложный орнамент, хитрые узоры, ажурная паутина из податливого металла. Серебрянщики и золотильщики были неразговорчивы, покупателей встречали молча и равнодушно, не отрываясь от работы. Они знали — изделия найдут сбыт. Они уважали свое редкое ремесло и искусство. Город был славен ими, о них писали в энциклопедии. И только изумленные вздохи женщин, застывших в восторге над каким-нибудь тяжелым головным убором из меди, серебра и камней, вызывали у мастеров снисходительные и довольные улыбки.
Рядом с аристократами ремесленного мира — серебрянщиками — примостились седельщики. Здесь мастерились знаменитые седла с серебряными насечками, с накладками из оленьей кости (традиционные кинжалы наперекрест); особо старательно делались седла по специальному заказу по рисунку и из материала заказчика. Эти седла выставлялись в единственном окне, вызывая зависть и восторг истинных любителей; когда заказчик являлся, мастер бережно и неохотно снимал с подоконника свое произведение, вытирал рукавом пыль и, вздохнув, расставался с ним.
Алеша тащился за раскрасневшейся, веселой Шушаникой и только спрашивал ее:
— Куда ты тянешь меня, Шу?
— Идем.
— Дай перевести дух. Где цель?
— Я хочу тебе показать город.
— Я уже увидел все, что хотел, — ему захотелось подразнить ее. — Увы, здесь нет ни одной хорошенькой девушки (кроме тебя, — хотелось добавить, он сдержался и сказал это глазами).
— Это неправда, — рассердилась и обиделась она. — Ты просто тюлень и ничего не понимаешь. Здесь — красавицы, умей смотреть,
Шу смеялась.
— Ах, вы бедные, бедные. Хочешь, я познакомлю тебя с чудесными девушками? — она предложила это горячо и бескорыстно.
— Нет, спасибо. Мадлоб, Шушаника. Я себе уже нашел.
Она не обратила внимания на его слова.
— Я нашел! — повторил он значительно. Но она восхищенно рассматривала витрину игрушечных дел мастера. Неужели ничем не растревожить ее сердца, закованного в железо равнодушия? Ей восемнадцать лет. В эти годы уже любят. Он мучился ревностью. Но к кому? Кто это был? Кудрявый Авксентьев, может быть, Ковалев или Конопатин? Нет, не Конопатин. Почему же не Конопатин? Но возможно есть и кто-нибудь совсем другой, например, в пограничном отряде. Он уехал на заставу, а она терпеливо ждет его, ей все равно с кем бродить по городу, с Алешей ли, с Авксентьевым, или вот с этим лохматым парнем, который здоровается с ней сейчас, обнажив в улыбке крупные белые зубы. В сущности ведь он ничего не знает о ней. Как она живет там, дома? Кто бывает у нее? он приуныл.
С какой стати в самом деле полюбит она Алешу, парня в серой лохматой шинели, нескладного и некрасивого? Девушки любили его раньше, но он был тогда первым парнем на деревне. Можно ли полюбить рядового красноармейца?
— Я очень некрасивый? — спросил он вдруг. Шушаника засмеялась.
Он обиделся:
— Может быть, тебе неловко со мной идти по городу? — пробормотал он.
— Ты — ишак. — Она ласково посмотрела на него. — Большой, глупый ишак.
Это показалось ему самым нежным словом, какое он когда-либо слышал, — так произнесла его Шу. «Да, я ишак. Глупый ишак. С чего я вдруг вздумал реветь? Вот я иду по городу рядом с чудесной девушкой, с лучшей девушкой в мире. Что тебе еще нужно, ишак?»
«Еще любви немножечко и...» — Но он не додумал этой мысли до конца, на них налетела целая гурьба комсомольцев — друзей Шушаники. Поднялся шум, все говорили разом, радушно улыбались Алеше, и он сразу почувствовал себя своим среди этих незнакомых ему людей. Это были ребята его племени, комсомольцы.
Все вместе гурьбой они потащились по улице, перекликаясь с прохожими, громко разговаривая и смеясь. Русские, грузинские и армянские слова смешивались в причудливый пестрый язык, — странное дело, Алеша отлично понимал его.
Потом они очутились все вместе в темном и душном винном погребке — Алеша, Шушаника, лохматый Арсен-учитель, стройный Ладо с лесопилки, смуглая, полногрудая Элла (ее лицо цвета гречишного меда и такое же сладкое и доброе), веселый Аршал и хохотушка Тамар. Было решено выпить по стакану, «чтоб крепче была дружба». Они пили подогретое багровое вино, ели лаваш, горячий, прямо из печи (длинные, тонкие мучные лепешки, красноармейцы звали их «портянками». Они и точно были похожи на портянки, эти серые, дырявые, распластанные листы хлеба). Чокались, кричали: «Ваша! Ваша! Ура!» — и заедали вино душистым шербетом и яблоками.
Они спрашивали у Алеши, как служится в армии, как нравится ему город.
— Ему не нравятся наши девушки, — сказала Шу.
— Он не знает их, — смущенно улыбнулась Элла и бросила исподтишка взгляд на Алешу.
— Наш город, — кричал Арсен, — о, он имеет будущее. В окрестностях недавно найден диатомит[7] — лучший диатомит в мире.
— Что это диатомит? — тихо спросил Алеша. Он улыбался: здесь звучали те же песни, что и дома, в Донбассе. Люди носились с планами, щупали недра, искали клады. Они готовы были рыть каналы, строить плотины, пробивать туннели в горах, если это подвигало их город к широкой дороге, которой шагала страна.
— Диатомит? О, это чудеса! — Арсен говорил и мыслил восклицаниями.
— Из нашего леса в Париже делают скрипки, — перебил его Ладо с лесопилки. — Резонансный лес. Лес, который поет и играет. «Р. Л.» — вы увидите на бревнах, если пойдете на плоту по Куре.
— Вы расскажите ему про яблоки, — вмешалась Элла.
— Зачем рассказывать? Кушай наши яблоки, Алеша, кушай, говори.
— Чудесные яблоки, — говорил он.
— Э? — Аршак недоверчиво посмотрел яблоко на свет и бросил его презрительно на пол. — Не то яблоко берешь. Вот яблоко, кушай, прошу. Говори?
У Алеши от вина, от тепла и дружбы, от шума в низеньком погребке, от близости Шу, благоухающей духами и яблоками, кружилась голова. Он совсем забыл о том, что ему идти в наряд. Он хотел бы никогда не уходить отсюда, из тесной компании новых друзей, внезапно найденных им на границе.
Но Шу помнила: она взглянула на часы и молча показала их Алеше.
— Правда, правда, — смутился он. — Извините, товарищи.
— Служба, — отозвались они хором. — Мы понимаем.
— Я в карауле сегодня...
— Мы поручаем вам наш город и наши жизни, — крикнула ему Элла.
— Я буду бдителен, — улыбаясь, ответил он, пожимая их горячие руки.
— Я провожу тебя, Шу? — спросил он, прощаясь с ней.
— Нет, нет. Беги в полк. Я не хочу, чтоб ты опаздывал из-за меня.
— Швидобит[8] Шу, дорогая. Я бегу.
— Швидобит! — закричали ему вслед товарищи.
Он вышел на улицу. Какое солнце! Оно показалось ему ослепительным после потемок подвала. Прищурился. Чудесное солнце! Чудесный день! Чудесные ребята! Шу!
Он торопливо пошел по улице. Внезапно впереди мелькнула знакомая фигура. Это тот, кого он заметил мельком в толпе пассажиров «Союзтранса». Меховая телячья куртка, клетчатые бриджи, краги, чемоданчик в руке. Приезжий. Но кто это?
Он ускорил шаги. Ба! Неужели Валька Бакинский? Но что он здесь делает? Да нет, не Бакинский вовсе.
Догнал. Толкнул плечом. Человек обернулся, щуря близорукие глаза.
— Виноват, — буркнул Алеша и взглянул ему прямо в лицо. Что за черт! Бакинский! Гайдаш сдержался, чтобы не вскрикнуть...
— Товарищ красноармеец, — обратился к нему Валька. — Как лучше пройти на Нагорную улицу?
— А зачем тебе понадобилась Нагорная улица. Бакинский?
Валька вздрогнул.
— Ты! Алексей! Я не узнал тебя. Ты здесь? В таком виде? — Чемоданчик упал. Он торопливо поднял его. В его движениях были испуг и удивление.
Гайдаш подозрительно следил за ним.
