После завтрака Пташка занервничала еще больше, когда Элис принялась мыть ей волосы, а потом вытирала их и расчесывала, заботливо укладывая непокорные рыжие кудри. Пташка надела свое лучшее белое хлопчатобумажное платье, поплевала на тряпку и протерла ею кожаные туфли, создав таким образом видимость их чистоты. И только потом, после долгого прихорашивания и завязывания ленточек, они наконец вышли из дома и направились к мосту. Заплатив положенную пошлину, они перешли через мост и очутились на дороге, идущей к Батистону, и стали ждать там в тени раскидистого ясеня, потому что поднимающееся солнце уже начало припекать. Когда до них донеслось цоканье подков, рука Элис стиснула плечо Пташки. Та, усмехаясь, посмотрела на подругу, в то время как из-за поворота дороги появился Джонатан Аллейн на маленькой двуколке, запряженной симпатичным пятнистым пони.
– Добрый день, мои дорогие кузины, – окликнул он их и широко улыбнулся. Его темные волосы были взъерошены ветром, а кожа слегка потемнела от загара.
– Приветствую и тебя, кузен, – многозначительно ответила Элис.
– Почему вы друг друга называете… – начала было Пташка, но не закончила, потому что Элис ткнула ее локтем под ребра. – Ой! Не надо… А куда мы поедем? – спросила Пташка, когда Джонатан протянул руку, чтобы помочь им по очереди залезть в двуколку.
– Мы собираемся поехать в такое место, где нас не знают и где все решат, что вы сестры, которые в выходной день отправились на прогулку со своим кузеном. И… мы едем на ярмарку, – объявил Джонатан.
Пташка ахнула и недоверчиво посмотрела на Элис широко раскрытыми глазами. Та сияла от радости. У них в Батгемптоне на майский праздник[56] тоже устраивали ярмарку, но она была не слишком многолюдной. Деревенские дети танцевали с лентами вокруг шеста[57], все пили чай, эль, устраивали забеги хорьков, и этого было достаточно, чтобы Пташка считала этот день большим торжеством. Джонатан прищелкнул языком, понукая пони, и двуколка тронулась с места.
– Так, значит, Бриджит уехала в гости, как и собиралась? – спросил он.
– Уехала и вернется только в следующий четверг. А где… лорд Фокс?
– Он и моя мать этот месяц проведут в Лондоне, а я чувствую себя вполне оправившимся от небольшой простуды, которая помешала мне их сопровождать.
Элис и Джонатан болтали и смеялись, пока пятнистый пони сначала шагом тащил двуколку вверх и вниз по холмам, а потом резво побежал по равнине к старинному ярмарочному городку Коршаму[58], лежащему в восьми милях к северо-востоку от Батгемптона. Пташка почти не обращала внимания на их разговор. Она была слишком увлечена видами живописных холмов, одетых в свежую зелень, ферм и хуторов, мимо которых они проезжали, а также Бокса, большой деревни, где было много каменных домиков и чудесных садов. Вскоре посреди ровного поля они увидели на солидном расстоянии от проходящей через Бокс дороги очень большой дом с мансардными окнами, остроконечными крышами и высокими дымовыми трубами, виднеющимися из-за растущих перед ним кипарисов.
– Посмотрите вон туда, – сказал Джонатан, указывая в его сторону. – Это и есть особняк моего деда, где я живу.
– Но мне его почти не видно… Нельзя ли к нему подъехать, хотя бы совсем ненадолго? – с нетерпением спросила Элис.
Джонатан покачал головой:
– Я не смею… Прости, Элис… то есть кузина. Слуги нас непременно заметят и удивятся. И нельзя поручиться, что в будущем они станут держать язык за зубами.
– Ох, – произнесла Элис, но ее разочарование длилось всего несколько мгновений. Потом она снова развеселилась и стала смеяться. А Пташка обернулась и пристально посмотрела на высокую крышу, и у нее появилось странное чувство, что дом тоже за ней наблюдает.
Коршам показался Пташке очень большим городом. Такого она еще никогда не видела. Там была старинная главная улица с каменными домами, вымощенная булыжником и большими каменными плитами. Флаги и цветочные гирлянды свисали с фасадов магазинов и с уличных фонарей. Ароматы еды присутствовали везде – пахло горячими пирожками, крыжовником, свежим шербетом и булочками с корицей. Едва Пташка ощутила все эти запахи, как у нее потекли слюнки и в животе выразительно заурчало. Джонатан рассмеялся:
– Проголодалась уже, моя маленькая кузина? Не бойся. У меня полный карман пенни, предназначенных именно для этих целей. Можешь съесть все, что захочешь.
– Все, что захочу? Правда? – ахнула Пташка.
– Не больше одного кулька шербета и одного кулька медовых сотов, а то у тебя разболится живот, – добавила Элис.
Главная улица и площадь перед церковью были заполнены торговыми рядами, вокруг которых толпился народ. На продажу было выставлено все, от перчаток до садовых инструментов и маленьких оберегов, сплетенных из соломы и колосков, от варенья до свиных ушей и пилюль, облегчающих боль в печени.
За церковной площадью шел длинный проезд, в конце которого стоял огромный особняк под названием Коршам-корт, замысловато украшенный и такой высокий, что Пташка разинула рот от удивления.
– Кто здесь живет? – спросила она.
– Некто по фамилии Метьюн, мы у него иногда обедаем, – сообщил Джонатан.
При этих словах Пташка и Элис повернулись в его сторону и уставились на него, не в силах поверить в сказанное. Им вдруг показалось почти неуместным находиться в его обществе.
– Вас приглашали обедать… в такой дом? – пробормотала Элис.
Она слегка побледнела, и на лице Джонатана отобразилось смущение.
– О, не пугайтесь, мисс Беквит… то есть кузина Элис, – сказал он и ободряюще улыбнулся. – Семьи Метьюн сейчас нет в Коршаме, и опасности, что меня узнают, тоже нет.
Они пошли дальше, и какое-то время Элис и Пташка не говорили ни слова. Джонатан показался им неземным существом, внушающим благоговейный страх. Это продолжалось до тех пор, пока он не осмотрелся по сторонам и не улыбнулся своей слегка застенчивой улыбкой, после чего снова стал тем человеком, которого они хорошо знали.
– Как там внутри? – не удержавшись, спросила Пташка.
Джонатан пожал плечами:
– Напыщенно. И по большей части некрасиво. Все буквально кричит о богатстве. Впрочем, этого можно ожидать уже по внешнему виду дома. Тем не менее у хозяина есть несколько прекрасных картин.
Девушки снова замолчали. Они надеялись, что Джонатан не сообразит, что ни одна из них не имеет ни малейшего представления о том, чего можно ожидать по внешнему виду этого особняка.
На площади заиграл оркестрик; под звуки дудки, скрипки и барабана люди стали плясать незатейливые сельские танцы, состоящие преимущественно из вращений, ходьбы шагом и бега галопом. День выдался жаркий, лица танцоров вспотели и раскраснелись, но это вовсе не замедляло их движений. Зрители отбивали ритм, хлопая в ладоши и топая ногами, и побуждали тем самым плясать еще и еще. Пташка, Элис и Джонатан бродили по ярмарке из одного конца в другой, глазели по сторонам и время от времени покупали съестное в палатках, отдавая предпочтение кондитерским изделиям, продававшимся с лотков. Пташка, задыхаясь, бегала взад и вперед, желая увидеть и съесть все и сразу. Ее сбивали с толку и приводили в восторг множество незнакомых лиц, давка, толчея, шум и царящая повсюду неразбериха. От них кружилась голова, и сердце колотилось в груди. Она впервые в жизни ощутила себя частью огромного мира, и это ей нравилось. Пташка остановилась только один раз – послушать песню, полную неземного очарования. В тихом уголке, на самом краю бурлящего людского моря, пела девушка-ирландка, а стоявший рядом старик подыгрывал ей на скрипке. Они поставили на землю перед собой грязную фетровую шляпу, и в ней уже лежало несколько монеток. Вид у них был потрепанный, лица обветренные, одежда поношенная, но скрипка имела какой-то берущий за душу хриплый и вместе с тем горьковато-сладкий тембр, а голос у девушки был самым красивым из всех, какие они когда-либо слышали.
