– То есть ты хочешь сказать, всего этого не случилось бы, если бы я… Если бы моя бабушка не произнесла в тот день прощальную речь?

– Примерно так и есть, да.

– И слова моей бабушки так сильно подействовали, что у тебя появилась идея сайта?

Он кивнул:

– Да, типа того. Твоя бабушка – просто потрясающая женщина. Люси постоянно о ней говорит. Может, нам всем вместе поужинать как-нибудь, когда ты снова будешь в городе?

– Уверена, она с удовольствием согласится! – выпалила я.

– Как думаешь, еще не слишком поздно рассказать ей, как сильно взволновали меня ее слова в тот день?

– Ни черта не поздно! – с энтузиазмом воскликнула я, расплываясь в широкой улыбке. – Это ее ужасно обрадует! Она будет на вершине блаженства!

Он засмеялся:

– Не слышал, чтобы сейчас кто-нибудь так выражался – «на вершине блаженства»! Тебе говорили, что ты мудра не по годам?

– Чаще, чем я могу упомнить, – ответила я с улыбкой, преисполняясь необыкновенной гордости.

Прикончив второй чизстейк, порцию картошки фри и две кока-колы, я летящей походкой двинулась к мотоциклу.

– Не представляю, как ты вообще ухитряешься ходить после такого количества еды, – заметил он, подходя ко мне.

– Я себя чувствую пушинкой! – Я слегка подпрыгнула.

– Надеюсь, в твой сэндвич ничего не подложили, пока я не видел, – засмеялся он.

– Вроде наркотиков? – спросила я.

– Да, – сказал он, – вроде наркотиков.

– Даже если и подложили, мне все равно. – Я вскинула руки вверх. – Захария?

Он опять засмеялся.

– Что такое? Я сказала что-то смешное?

– Просто никто не зовет меня Захарией, кроме мамы, – сказал он со смехом.

– Захария? – повторила я.

– Да? – Он повернулся ко мне и положил руки мне на талию.

Я заглянула ему в глаза:

– Люси говорит, мне следует изображать недотрогу, но я так не умею. Я просто хочу сказать тебе, что это лучший вечер в моей жизни.

– И у меня тоже, – ответил он, прижимая меня к себе чуть крепче.

Мы смотрели друг другу в глаза и улыбались. Мне ужасно хотелось поцеловать его – так сильно, что стало совершенно безразлично, видела я его младенческие фотографии в ванне с голым задом или нет. Лучше всего описать это так: мои губы были точно магниты, которые так тянуло к его губам, что я не могла сопротивляться. А потом – боже милосердный! – он меня поцеловал.

И я обвила его шею руками и ответила на поцелуй.

Мелькнула мысль о людях, толпившихся вокруг кафе: наверняка они пялились на нас и нашу нежность, выставленную на всеобщее обозрение, – но мне было все равно. Я только хотела целовать, целовать его не переставая, и мы прижимались друг к другу все теснее.

Я вспотела. Я совершенно точно вспотела от волнения и остроты ощущений. Мысли проносились на бешеной скорости, и думать я могла только об одном: я влюбилась.

Зная Захарию – не внука Эстер, но этого любезного джентльмена – весьма недолгое время, я уже понимала: я нашла свою родственную душу. Он был главной, одной-единственной причиной, по которой в этот день мне стало двадцать девять. В этом я не сомневалась ни капельки. Я вдруг поняла, что это за вопрос, на который я искала ответ: кто же моя родственная душа? Ответом был Захария, я знала это доподлинно.

Я хотела, чтобы наш поцелуй длился вечно. Испытать полное блаженство, поймать идеальное мгновение – ради этого ведь и нужны поцелуи? И не важно было, кто на нас смотрел и что вообще происходило вокруг. Мы все целовались и целовались.

В этот миг я не чувствовала ничего, кроме его губ на моих губах. Он был для меня единственным человеком на свете. Он был причиной, по которой все это случилось. Мое желание, мой вопрос, мой ответ. С самого начала это был Захария – ну конечно же!

Он на секунду остановился и наклонился к моему уху.

– По-моему, ты удивительна, – прошептал он. – Прекрасна и удивительна.

Меня раньше никогда так не целовали – ни те несколько молодых людей, с которыми я встречалась, пока не вышла за Говарда, ни уж точно сам Говард. Да и разве могла бы я так поцеловать Говарда? Я никогда его не любила. Я никогда не любила своего мужа так, как любила вот этого мужчину. И тут я поняла кое-что еще: может быть, и Говард меня так не любил. Может, у Говарда тоже были свои секреты. Он не любил меня так же, как я не любила его. Поэтому он изменял мне. Пытался найти на стороне то, что я просто не могла ему дать. Как ни странно, неожиданное осознание того, насколько глупа и бессмысленна была наша совместная жизнь, не расстроило меня. Мне выдался шанс испытать то единственное, чего мне так и не удалось испробовать за все свои годы: настоящую любовь.

– Просто целуй меня, – прошептала я в ответ.

И он целовал.

Так прошло, наверное, не меньше десяти минут, а потом он взял мои руки в свои и заглянул мне в глаза.

– Еще не слишком рано просить тебя выйти за меня замуж? – спросил он с усмешкой.

Не буду вам рассказывать, что случилось дальше.

Должна ведь женщина иметь хоть какое-то чувство собственного достоинства?

Впрочем, могу сказать, что он вел себя как истинный джентльмен, заботливый, предупредительный…

Ох нет, я не могу молчать!

Мы занимались любовью! Мы предавались бешеной, необузданной, чистой, незамутненной страсти. Такая ночь достойна войти в историю!

Возможно, вам не захочется слышать подробности от той, кто вам в бабушки годится, но вы должны понять. Неважно, сколько женщине лет – семьдесят пять или двадцать пять (или семьдесят пять, но в двадцатидевятилетнем теле), она все равно нуждается в подобной страсти. Независимо от возраста мы хотим чувствовать тепло мужского тела, чтобы рядом был мужчина, с которым можно дать волю самым темным, самым потаенным желаниям. Каждая женщина должна испытать это хотя бы раз в жизни. Если вы замужем за человеком, который готов устраивать вам такое каждую ночь, – я снимаю перед вами шляпу.

И еще вот что я скажу: Говард никогда не выделывал со мной того, что делал он, ни разу за все годы нашего брака. Кто показал этому мальчику такие вещи? Нет, правда, где он выучился всему тому, что вытворял со мной? Это его другие женщины научили (а они – откуда они узнали?) или он нахватался этого в Интернете? А в журнале «Плейбой» про такое еще пишут?

Или подействовало вот что: мы оба чувствовали такую свободу, никаких границ не существовало. Может, это только я чувствовала. Знаете, я никогда не ощущала себя настолько раскрепощенной. Говард ни разу не изъявил желания посмотреть на мое тело. Ни единого раза. Он никогда не снимал с меня одежду так, как мог бы Захария (или не мог бы – я, конечно, расскажу все, что смогу, но, право же, порядочной женщине не подобает распространяться о таких вещах), – просто чтобы посмотреть на меня, прикоснуться ко мне так, как я сама прикасалась этим утром. И я тут не об интимных органах говорю. Я говорю про прикосновения к каждой клеточке моей кожи, от гладких локтей, изгиба плеча до кончиков пальцев ног. Кто бы мог подумать, что нежное прикосновение к ложбинке у поясницы способно ввергнуть меня в пучину такого острого наслаждения, подобного которому я в жизни не испытывала?

Не знаю, сколько раз мы занимались этим (и я до сих пор краснею, даже сейчас, когда вам рассказываю). Не знаю, сколько раз он целовал мои губы (и все мое тело). За несколько часов, впрочем, я пережила все сентиментальные банальности вроде: ваши тела сливаются в одно и вы читаете мысли друг друга. Я все это испытывала всякий раз, как он смотрел мне в глаза, и всякий раз, как он меня целовал. И еще всякий раз, как он ко мне прикасался, и с каждым его словом. Это была целая жизнь любви, заключенная в одну ночь. Если бы я собрала воедино все годы, проведенные с Говардом, получилось бы минут десять, может, меньше. Пять.

Потом мы отдыхали, и Захария крепко прижимал меня к себе. Мы оба были потные и разгоряченные, но я все равно укрывалась одеялом, чтобы не замерзнуть. Мне нравилось лежать в его объятиях. Они давали такое ощущение безопасности, будто все так и должно быть. Я даже не представляла, сколько времени. Думала, может, три или четыре утра, хотя потом узнала, что было значительно меньше. Целая жизнь уместилась в какие-то несколько часов.