В дивизионе не было никого, с кем Иван мог поговорить по душам, здесь не служил ни один русский, не считая офицеров и нескольких прапорщиков. Иван особенно сошелся с Шевцовым. Русоволосый, рослый и курносый, прапорщик по-ходил на былинного богатыря, был доброжелателен и справедлив, в части его уважали. К тому же Шевцов любил музыку, особенно ленинградский рок и, если заступал на дежурство в выходные, приносил маленький магнитофон и кассеты с Розенбаумом, Шевчуком или Цоем. Лучшего повода для общения не придумать. И любимые песни грели Ивану сердце, оставляя в серо-черных буднях светлые сча-стливые пятна.

Но сослуживцы не понимали:

— Чё с прапором все время говоришь? Стучишь помаленьку, да? — ухмылялись узбеки. Видимо, тогда кто-то и пустил слух, что Иван стукач, и отношение к нему сослуживцев стало не слишком приязненным, хотя никто из обвинителей не мог сказать, когда и кого конкретно Иван застучал. Тем не менее, его стали сторо-ниться, некоторые откровенно презирали, но Иван и сам не горел желанием об-щаться с плохо говорящими по-русски туркменами и узбеками. О чем с ними гово-рить? О книгах? О кино? О рок-музыке? Он чурался их, они сторонились его, и это Ивана вполне устраивало. Он считал дни до приказа и, стоя в наряде, долгими южными ночами думал о том, как приедет домой и будет сутками бродить по Нев-скому, Литейному и Лиговке, вдыхая неповторимый запах своего города. А потом сидеть на скамейке у Казанского, чувствуя неспешную поступь времени, и обни-мать деревья в Таврическом саду…

Близилось лето. Ночами уже не приходили заморозки, а ранним утром, ко-гда солнце только-только выглядывало из-за горизонта, дышать прохладным не-подвижным воздухом, напитанным ароматом близлежащих виноградников и цве-тущих садов было приятно и поразительно вкусно. В эти утренние часы цепочка гор казалась совсем близкой, и ее вершины, еще не размытые жарким полднем, ясно, как нарисованные тончайшей кистью, выделялись на фоне нежно-розового неба.

Деды и дембеля относились к Ивану равнодушно, чему он был только рад. Лишь Нагаев невзлюбил новенького и придирался, когда Иван дежурил по столо-вой или дневалил.

— Эй, ленинградец! Почему плохо стол помыл? Что, умный очень? Работать не хо-чешь? Я тебя научу, понял!

Но по большому счету эксцессов не было. А Шевцов подарил Ивану старую изгрызенную мышами книжечку Ларошфуко «Максимы». Иван зачитывался ей, не слушая насмешки и придирки дембелей: «Невелика беда — услужить неблагодар-ному, большее несчастье — принять услугу от подлеца.»

В ту ночь Иван заступил в патруль с Нагаевым. Заступали с восьми вечера, и первая смена была Ивана. Отходив до десяти, он вместе со всеми лег спать, а около двенадцати его разбудил разводящий Мирзоев:

— Вставай!

Мирзоев был здоровенным и наглым детиной. В части с уважением и зави-стью посматривали на его невероятные бицепсы и накачанную грудную клетку. Иван не знал, чему тут завидовать, ему лично Мирзоев напоминал большую лысую гориллу, которая все свободное время проводила в спортгородке, поднимая штан-гу, а вечерами глотала разведенное в кипятке детское питание для роста мышц. Молодые Мирзоева боялись, а повар Алиев всегда давал лучшие куски мяса.

Иван поднялся и быстро оделся, усилием воли прогоняя остатки сна. По-смотрел на часы: ровно двенадцать. Надо же, дембеля сегодня добрые, обычно поднимают на десять-пятнадцать минут раньше, если нет дежурного офицера. Он вышел из казармы и увидел сидящего в курилке Нагаева. Появившийся из темноты Мирзоев сунул Ивану автомат с примкнутым штык-ножом:

— Давай, иди! — и Иван двинулся вперед, уходя от освещенной казармы. Он знал назубок все три маршрута. Тропинка вела вдоль колючки до ворот, сворачивала направо, проходя между пусковых установок и бетонных ангаров с техникой, спус-калась с пригорка, задевая черное, расщепленное молнией дерево, и петляла дальше, делая полный круг. За два часа полагалось сделать не менее десяти кру-гов. Ночью идти было лениво, голова, как пустой чугунный котел, клонилась на-бок, но ноги механически шагали, отсчитывая километр за километром. Сколько их еще будет? Но время медленно, но шло, и ровно в два Иван подошел к казарме.

Нагаев и Мирзоев ждали у стенда. Иван подошел, сдернул автомат с плеча, быстро положил на стенд, вытащил магазин и передернул затвор, после чего ору-жие забрал Мирзоев.

— Давай, Наиль, не засни там, — сказал он Нагаеву.

— Не засну.

Нагаев пошел по тропинке к воротам, а Мирзоев окликнул Ивана:

— Э, спать не ложись пока, разговор есть.

Иван остановился у дверей и посмотрел на старые наручные часы: пять ми-нут третьего. Через два часа опять в патруль, спать надо, а тут Мирзоев со своими разговорами.

— Подожди здесь, — Мирзоев протиснулся в дверной проем, и Иван услышал, как звякнули ключи о решетку оружейной. Через минуту Мирзоев вышел и коротко мотнул головой:

— Пошли, поговорим.

Иван двинулся за ним. Они миновали освещенную курилку, обошли казарму и остановились у арыка. Здесь было тихое место. Глубокий, по пояс, арык и стол-бы с колючкой отделяли дивизион от колхозных виноградников, темной стеной подступавших почти вплотную к столбам. Ночью, когда вокруг никого, стоит лишь просунуть руку за колючку, нащупать гроздь потяжелее, смахнуть штык-ножом и есть, упиваясь сладостью сочных налитых ягод. Ночью заступающие в патруль так и делали. Но Мирзоев не собирался есть виноград.

— Воронков, — сказал он, — слушай! Как тебе служба, нравится?

Иван не понял. Что за странные вопросы, да еще ночью? Ну, что ему отве-тить?

— Вижу, не нравится, — заключил за него Мирзоев. — Почему не нравится? Пото-му что не уважают тебя. Почему не уважают? Потому что ты сам по себе. Твой призыв тебя не любит, ты ни с кем не говоришь. Так тебе плохо будет!

— Это почему? — дерзко спросил Иван.

— Потому что я, и остальные дембеля, — терпеливо разъяснил Мирзоев, — скоро домой уходим. Мы здесь порядок держим. И пока мы здесь, тебя никто не тронет. Нас боятся. Мы уйдем — п…ец тебе будет! Не веришь? Мы, татары, для чурбанов, как и ты — русские. А русских узкоглазые не любят. Тебе за нас держаться надо, понял? И учить их вместе с нами! Когда мы уйдем, тебя уважать будут.

Иван не отвечал. Похоже, история с Тунгусом повторялась.

— Я знаю, кем ты был в бригаде! — вдруг сказал Мирзоев. — У меня там друзья. Они говорят, ты чумошником был, молодых не мог воспитать! Ты слабак, да? Правда это?

— Твое какое дело? — ответил Иван. Он почувствовал, что и здесь его не оставят в покое. Мирзоев придвинулся вплотную. От него веяло перегаром, и слова он произносил медленно, словно перемалывая что-то во рту:

— Я тебе помогу! Никому не скажу, кем ты был в бригаде. Только ты сделаешь, как я хочу!

— Чего ты хочешь? — устало спросил Иван. Он хотел лишь одного: лечь спать, ведь через два часа снова в патруль.

Мирзоев прерывисто задышал и полез рукой в ширинку:

— Пососи! Клянусь, никто ничего не узнает! Я всем скажу, что ты свой парень, нормальный пацан! Никто тебя не тронет здесь, даже когда мы уйдем. Бояться бу-дут! Давай!

Иван ошалело смотрел на дембеля, потеряв дар речи.

— Давай, пососи, — упрашивал Мирзоев, трясясь от возбуждения, — пойдем туда, — он махнул рукой на стоявший неподалеку туалет, — там никто не увидит!

— Сам у себя соси! — ошалело ответил Иван и, повернувшись, зашагал к казарме.

— Пожалеешь, сука! — сдавленно крикнул вслед Мирзоев. — Сгною тебя здесь, понял!

Иван вошел в помещение. Дремлющий узбек-дневальный из молодых встре-пенулся и вытянулся на тумбочке, но, узнав Ивана, вновь понурил голову, борясь с подступавшим сном.

А у Ивана весь сон прошел. Он тихо прокрался между двухъярусных крова-тей, скинул сапоги, не разбирая постель и не снимая одежды, залез на свою койку. Иван ожидал от дембелей чего угодно, но не такого. И они еще называют его чумошником! А кто же они? В голову лезли мысли, одна неприятней другой. Здесь дембеля обладали властью, почти все имели сержантские звания, что позволяло вполне официально издеваться над молодыми. А теперь они возьмутся за него. «Жалко, что я не Брюс Ли, — с сожалением думал Иван, — я бы им показал…»