– Да, мне удалось бежать.
– Это ты бабушке своей расскажи. Чтобы у немцев с-под ареста бежать, так я тебе и поверил.
– Я правду говорю...
– Знаешь, сколько таких, как ты, через границу каждый день прет? Десятками... но у всех, между прочим, хоть какие-то документики есть. А ты явился – гол как сокол!
– Я же говорю...
– Говорю, говорю... все вы говорить горазды... Так кто вы, говорите, по профессии? – вновь спросил старлей. – Я чего-то не понял?
– Я артист оригинального жанра... – ответил Мессинг.
– Какого-какого жанра?
– Оригинального...
– Гм-н-да... – кашлянул в кулак старший лейтенант. – Ну, пусть так будет... оригинального... А чего через границу шел? Знал, что на преступление идешь? Думал, здесь что? Пирогами с медом тебя встретят? – Он опять перешел на “ты”.
– Я бежал от фашистов... мою семью расстреляли в Варшаве... меня искали везде. Даже плакаты развесили в Варшаве и других городах. За мою голову была обещана награда в двести пятьдесят тысяч марок...
– Ого! Да что ты за птица такая, что столько денег обещали? Ты хто? Генерал? Или хто?
– Я же сказал, я артист... На одном из концертов я предсказал гибель Германии в войне... Гитлеру доложили, ему это очень не понравилось... и он приказал...
– Ой брешешь, ой брешешь как сивый мерин... – засмеялся старлей. – Выходит, Гитлер всех артистов в Польше знает? Слушай, как там тебя... Мессинг... Вольф Григорьевич, кончай ты заливать, честное слово, рассказывай правду. Не умеешь ты врать, вот что я тебе скажу. Двести пятьдесят тыщ... Гитлер приказал... а то у Гитлера других дел мало, как артистов ловить... – Старлей опять коротко рассмеялся. – Мелко плаваешь, артист, жопу видно! Давай начистоту, а? По-хорошему. Кто послал? С каким заданием? Куда?
– Честное слово, я говорю правду, господин офицер.
– Гражданин старший лейтенант, – строго поправил старлей. – Господа у нас давно в Черном море потонули.
– Прошу прощения, гражданин старший лейтенант. Но я говорю правду. Я бежал в поисках убежища. Я прошу защиты от фашистов. У меня не осталось никого родных. Меня убили бы, если бы я не убежал... честное слово, гражданин старший лейтенант... – Мессинг посмотрел в глаза старлею, и тот вдруг смутился, отвел взгляд в сторону, пробомотал негромко:
– Сразу и убили... вот не убили же, спасся...
Лейтенант Перегудов вошел в маленькую комнатку, где за рацией у окна сидел радист и настраивал ее, поворачивая тумблеры то в одну, то в другую стороны. Еще двое красноармейцев курили, расположившись на лавке у двери. При появлении лейтенанта они встали.
– Да сидите, – махнул рукой Перегудов. – Старлей у себя?
– Перебежчика допрашивает, – коротко ответил радист.
– Давно?
– Давно... больше часа... Чего он там с ним тары-бары разводит, не знаю... – пробормотал радист, не отрывая взгляда и рук от рации.
Из-за двери послышался хохот, потом громкий голос старлея. Перегудов удивленно посмотрел на солдат, на радиста:
– Чего это он там хохочет? Пьяный, что ли?
– Ну, давай еще! – смеялся старлей, держа в руках колоду карт. – Ах ты как, фокусник, твою мать! Ну а сейчас какую я загадал? Нет, я три карты загадал! Какие?
– Дайте мне колоду, – попросил Мессинг. – Какие карты вы загадали? – Он потасовал колоду, потом выбросил на стол даму треф, короля пик и туза червей, спросил: – Эти?
– Ну, точно! Во дает, а! – восхищенно заржал старлей. – Ты, значит, мысли читаешь?
– Иногда получается, – чуть усмехнулся Мессинг.
– Ну хорошо, а чего я вот сейчас подумал? Угадай? Сможешь?
– О чем вы сейчас подумали? – переспросил Мессинг. – Можете порадоваться – ваше представление на повышение подписано в штабе округа и ушло в Москву... кажется, в министерство... как оно у вас называется? Обороны...
– Ну ты-и... – выдохнул старлей. – Точно?
– Точно, точно... Через две недели узнаете...
– Ну ты-и... дьявол, честное слово... Вот это фокусник так фокусник... Теперь понятно, чего за тебя Гитлер награду назначил... Кормили тебя?
– Ничего, я потерплю...
– А чего терпеть-то? У нас тут не тюрьма. Горбенко!
В комнату вошел могутного вида детина, мрачный, со злыми, глубоко посаженными глазами:
– Слухаю, товарищ старший лейтенант.
– Отведи-ка гражданина артиста в столовку. Пусть накормят. Одежду его высушили?
– Так точно, товарищ старший лейтенант.
– Вот и одежду ему отдайте... а то он в форме на чучело огородное похож, – старлей усмехнулся. – Топай, артист, рубай вволю. После еще побеседуем.
В комнату вошел Перегудов, посмотрел на Мессинга, потом на старлея:
– Я там полчаса уже жду, между прочим.
– Ого, Перегудов! Давай, заходи. Тут такое дело, мать честная. Тут такое дело...
В каптерке, старой бревенчатой избе, на деревянных полках стопками лежало обмундирование, включая пилотки, белье, портянки и прочее солдатское имущество, рядами стояли сапоги, на гвоздях висели ремни. Старшина выдал Мессингу его вещи – высушенные и отглаженные пиджак и брюки, рубашку, пальто и ботинки.
Мессинг тут же переоделся. Могутный старший сержант стоял, подпирая плечом дверной косяк, и курил самокрутку.
В пустой столовой – просторном помещении, чем-то напоминавшем сарай, – стояли три длинных, во всю комнату, стола, за один из них Горбенко усадил Мессинга. Повар, грузный старшина в белом колпаке и грязном фартуке поверх гимнастерки, поставил перед ним глубокую миску дымящихся щей с плавающими кусками мяса, большую тарелку с мятой картошкой и тушенкой, тарелку с крупно нарезанными помидорами и огурцами и три стакана компота.
– Что вы, зачем столько? – испуганно посмотрел Мессинг на большую и глубокую миску со щами. – Я все это не съем.
– Больной, что ли? – мрачно спросил повар в белом колпаке.
– Нет, я здоров...
– Тогда ешь – здоровее будешь. Вкусно. Люди всегда добавки требуют. – И повар ушел к себе на кухню, отгороженную деревянной стеной с большим окном, в которое подавали еду.
Горбенко по-прежнему стоял, подперев дверной косяк, и молча смолил самокрутку.
Мессинг принялся есть, поглядывая на стены, на которых было развешано множество плакатов, изображавших красноармейцев в летнем и зимнем обмундировании, а также винтовки и автоматы... пулемет в разобранном виде... ручные противопехотные и противотанковые гранаты... разрез окопа полного профиля... Были плакаты с лозунгами “ЗАЩИТИМ ПОКОЙ И ТРУД СОВЕТСКИХ ГРАЖДАН”, “КРАСНАЯ АРМИЯ ВСЕХ СИЛЬНЕЙ!”.
И посредине стены висел непременный портрет Сталина. Мессинг ел мясные щи и поглядывал на Сталина. И Сталин смотрел на него с лукавой улыбкой.
Ворот гимнастерки старшего лейтенанта Скрыпника был расстегнут, волосы всклокочены, в глазах горели азарт и почти детское любопытство. Под столом он перетасовал колоду потрепанных карт, потом вынул одну и взглянул на Мессинга, все так же сидевшего перед ним на стуле:
– Ну а щас какую карту я вытащил?
– Семерку пик, – спокойно отвечал Мессинг, глядя в окно, за которым уже наступали сумерки следующего вечера.
– Ну ты даешь, артист... А щас чего я вытащил?
– Даму червей...
– Точно! Ну ты даешь... Как же у тебя это получается? – не переставал удивляться старлей. – Ну скажи, будь человеком? Где ты шельмуешь? Как?
– Да никак я не шельмую... – устало улыбался Мессинг. – Я просто вижу.
– Как видишь? Я же руки с картами под столом держу – как ты можешь увидеть?
– Я их мысленно вижу... В голове представляю карты – и как вы их тасуете, и какую карту вытаскиваете...
– Да как же это возможно? Не-ет, ты не хочешь говорить, артист, нехорошо! Я к тебе со всей душой, а ты... темнишь!
– Нет, нет, не темню... я просто читаю ваши мысли. Вы же видите карту, которую вытащили из колоды, а я улавливаю ваши мысли и тоже знаю карту, – все с той же вежливой улыбкой отвечал Мессинг.
