— Да, и водяной знак есть.

У нее есть водяной знак и штемпель, соображал я, значит, марка настоящая, но я сделал на ней надпечатку. Если я сейчас ему это скажу, тогда все в порядке, все окажется игрой, шуткой, и все будет в порядке. Но тогда он не станет со мной меняться, а если не станет меняться, то обозлится на меня. Ведь это единственные экземпляры, которых у него нет.

Но вместо этого я сказал:

— У нее есть водяной знак и штемпель. Я отклеил ее от одного письма.

— Ты получаешь письма из Зарре? — заинтересовался он.

— Мой отец.

— Но твой отец не коллекционирует марки, — сказал он.

Казалось, его удивило, что люди, которые не собирают марки, получают письма с марками и надпечатками, которых у него нет.

— Мой отец получает письма отовсюду, — сказал я.

— Ух ты, — сказал он.

Он нахмурил лоб и брови и надолго задумался. Потом положил марку слева от себя.

— Вот еще одна, — сказал он и вытянул пинцетом из кучки еще одно мое произведение. — Она выглядит иначе.

— Это Зарре номиналом в пятнадцать пфеннигов, — сказал я.

— Я вижу, здесь стоит штемпель.

— А почему ты не проверяешь, есть ли там водяной знак?

— Зачем?

— У меня было три экземпляра, — продолжал я. — Вот еще одна, номиналом в двадцать пфеннигов.

Я извлек из кучки свое последнее творение.

Он попытался ее взять и положить рядом с двумя другими, но я сказал:

— Эту ты не получишь, у меня нет второй такой.

— Жаль, — огорчился он.

— А может быть, все-таки есть.

— Теперь твоя очередь выбирать из моих, — сказал он.

— Ты берешь все три? — спросил я.

— А у тебя есть дубли всех трех?

— Да, — ответил я.

— Я беру только две, — объявил он, внезапно откладывая последнюю марку обратно, в общую кучку.

— Значит, две, — повторил я и перевел дух. — Теперь моя очередь.

— Я точно не знаю, есть ли у Артура Маврикий, — сказал он.

— Ты же сказал, что есть!

— Но я не знаю наверняка. Он мне про это рассказал. Может, соврал.

— А зачем ему врать?

— Может, ему нравится рассказывать красивые истории.

— Пусть нравится, но мы-то не обязаны ему верить.

— Ох, — только и сказал Фабиан.

Тем временем я нашел у него две марки с Азорских островов, две большие продолговатые почтовые марки. Они вовсе не были так уж красивы, но мне очень понравилось название «Азоры». Я представил себе, как там красиво, на этих островах, и решил, что когда-нибудь отправлюсь туда, чтобы убедиться в этом на месте. Кроме того, я точно знал, что они настоящие.

— Хочешь их взять? — спросил Фабиан.

— Они мне нравятся, но они не такие ценные, как те, что ты взял у меня, — сказал я.

Он колебался, глядя прямо перед собой.

— Можешь выбрать еще одну, — сказал он.

— Спасибо, — растроганно ответил я. — С твоей стороны это очень мило, Фабиан.

Я радовался, что он так высоко оценил мои марки. Ведь я натерпелся из-за них такого страха. Потом я убежал домой.

Примерно неделю спустя отец Фабиана явился в ателье моего отца. Это был высокий, стройный мужчина с густыми черными волосами и с пенсне на носу круглой, как луна, физиономии. При ходьбе он скрещивал руки за спиной, так что держался прямо, будто аршин проглотил, и вышагивал гордо, как на плацу. Он часто совершал продолжительные прогулки по городу, ни на кого не глядя, ни с кем не здороваясь. Потому что был глуховат и не слышал обращенных к нему приветствий.

— Я принес вам почтовые марки, — сказал он пронзительным, сдавленным голосом глухого.

И положил на стол две марки.

— Вот как? — изумленно ответил мой отец.

— Вы тоже коллекционируете? — спросил он инквизиторским тоном.

— Нет, — ответил мой отец.

— Эти марки фальшивые, — сказал он. — Это ясно и ребенку. Я хочу получить обратно те три, которые ваш сын выменял у Фабиана. Скажите ему.

Мой отец ничего не понимал в марках, но он тоже увидел подделку.

— Ваш сын — тот еще фрукт, — сказал отец Фабиана.

— Детские шалости, — ошеломленно пробормотал мой отец.

Гость этого не услышал.

— Всего хорошего, — сказал он и гордо удалился.

Сразу после него пришла его жена, мать Фабиана. Она была маленькая и изящная, темноволосая и всегда дружески озабоченная, как будто глухим был весь свет.

— Я тоже нахожу, что это дурно, — сказала она. — Но боюсь, мой муж немного переборщил. В конце концов, это дети. Понимаете, мой муж — заядлый коллекционер, и потому это его особенно задело. Скажите мальчику, пусть вернет марки.

— Да, мне тоже неприятно, — сказал мой отец. — Спасибо вам.

После обеда, когда я пришел из школы, отец появился в моей комнате.

— Ты менялся марками с Фабианом? — сказал он.

— Да.

— И у тебя есть детская типография, — продолжал он.

— Да, отец.

Я смотрел в пол, и только теперь, не смея больше взглянуть на него, я видел как бы его отражение на полу. Мясистые щеки бессильно и вяло повисли на лице, как у беззубого старика. Они были бледными и серыми, не плоть, а какая-то масса, какое-то тесто, из которого ушли жизнь и сила; глаза блуждали, в них больше не было твердой точки, откуда они смотрели. Их взгляд больше не устремлялся на меня из этой мертвой, вязкой плоти, он был направлен внутрь. Казалось, он смотрел не на меня, говорил не со мной, а как бы издалека, с кем-то далеким, и на него же смотрел. Отец тяжело дышал. Тонкая, серая, пузырчатая пленка пота прикрывала кожу, как папиросная бумага. В руке он сжимал связку ключей. Так сжимают резиновый мячик, из которого хотят выдавить воздух. Я очень боялся, что он меня побьет.

— Ты отнесешь Фабиану марки, — произнес он медленно хриплым голосом, почти дружески, как будто приглашал меня сделать это.

— Да, отец.

— Ты меня понял?

— Да.

«Ты меня понял?» — после этих слов всегда начиналась порка. Я ждал, что она последует и на этот раз, хотя он и говорил со мной таким хрипло-дружеским голосом. Я ждал. Больше того, я хотел, чтобы он меня выпорол. Когда я поднял глаза, он все еще стоял в прежней позе, наклонившись в мою сторону, и тяжело дышал. Я слышал, как он короткими толчками выдавливает изо рта дыхание. И потом он ушел, держа в правой руке связку ключей и сжимая ее, как мячик.

— Я принес тебе марки, — сказал я Фабиану.

Он сидел перед раскрытым альбомом и с удовольствием переворачивал листы.

— Ого, — только и сказал он, и его завиток на лбу запрыгал вверх-вниз.

— Я сам их надпечатал, — процедил я сквозь зубы.

— Ух ты, — сказал Фабиан. — Неужели сам?

Я отдал ему марки, и он сунул их в конверт, из которого в свое время их вынул. Мы замолчали.

— Я думал… — заикнулся было я.

— По-моему, это дурно, — сказал он.

Но у меня вовсе не было ощущения, что он считает мой поступок таким уж дурным. Собственно говоря, он держался вполне дружески и говорил со мной вполне дружелюбно. Может, он считал это дурным потому, что так думал его отец, и потому, что он попался на обман и не заметил того, что, по словам его отца, заметил бы любой ребенок. Интересно, думал я, сгорая от любопытства, а ему никогда не приходила в голову подобная мысль? Может, он не осуществил ее только потому, что у него не было детской типографии, которая могла бы его совратить? Но все мои высокие мечты теперь улетучились, и настроение было печальное. Фабиан растреплет об этом деле, расскажет Артуру с его Маврикием и всем другим ребятам. Никто больше не захочет со мной меняться, никогда я не увижу марку острова Маврикий. Конечно, если у Артура она есть. У меня пропала всякая охота меняться, и интерес к почтовым маркам прошел, и даже интерес к детской типографии, моей любимой игре, немного остыл.

Фабиан взглянул на меня, на мою обреченную позу.

— Отец хотел разорвать остальные, — сказал он.

Похоже, ему было жаль с ними расставаться.

Я молча кивнул.

Я сижу у себя в комнате, смотрю в окно на дома и сады на другой стороне улицы и думаю о разных вещах. Вон там, на углу, в запущенном саду стоит одинокое мощное дерево с дуплистым стволом. Дерево медленно умирает, смерть подкрадывается изнутри, от корней. С каждым годом смерть забирается все выше в его ствол и ветви. Скоро она достигнет кроны.