— Накажут? Кто и за что?

— Ну, я имею в виду, что мы за это поплатимся.

— Глупости, неужели ты в это веришь?

— Я не верю, но все время об этом думаю.

— Может, ты боишься попасть в ад? — спросил я.

— Не верю я в ад, — сказал он, — но не могу об этом не думать.

— О чем ты не можешь не думать?

— Что мы делаем что-то неправильное, — ответил он шепотом.

Он одно время не заикался, но, когда начал шептать, снова стал спотыкаться на словах. Он глубоко вздохнул.

— Почему это неправильное? — спросил я.

— Ты же знаешь пословицу.

— Какую?

— Она все время крутится у меня в голове.

— Какая пословица?

— Ты ее наверняка знаешь!

— Ну?

— Я ее немного подзабыл, но смысл примерно помню, мама меня научила, она начинается: „Не делай другому то…“

— О да, — сказал я, — эту я знаю, моя мать тоже часто ее талдычила, меня от нее тошнит.

— Значит, ты тоже ее знаешь?

— Конечно, — сказал я. — Она же древняя.

— А кто, собственно, это сочинил?

— Не знаю, о пословицах так не спрашивают. Они возникают сами собой.

— Если бы тебя здесь похоронили и кто-то на твоей могиле…

— Если я мертв, меня это больше не интересует. А ты что, веришь в привидения?

— Или твои родители, или сестра, или кто-то, кто тебе дорог?

Откуда он узнал, что моя младшая сестра умерла? Непонятно. Может, он сказал это просто так, к примеру. Но вопрос был трудный, и я задумался, а он тем временем отвернулся, чтобы отойти помочиться на чей-то памятник. Когда он снова подошел, он немного стеснялся меня, этот парень, похожий на девчонку.

— Не знаю, я еще об этом не думал. Но мне бы это не слишком понравилось, — сказал я».

— А кто, собственно, это сочинил? — спросила Лиза и повернулась к Брату, прерывая повествование.

Я вздрогнул, услышав ее голос, потому что совсем забыл о ее присутствии. Теперь она сама напомнила о себе. Брат со скучающим видом пожал плечами.

— Не знаю, — отрезал он.

— Кто, собственно, это сочинил? — спросил Угрюмый и равнодушно обернулся к Атлету.

Казалось, небольшой перерыв пришелся кстати, они потягивались на своих местах, девушка пригладила волосы, Атлет вытянул ноги, сложил руки и опустил голову на грудь. Он размышлял.

— Я тоже не знаю, — сказал он через некоторое время. — Кто бы это мог быть?

— Какой-нибудь анонимный старый хрыч.

— Грек?

— Нет, не думаю, этого нет в Новом Завете. В Нагорной проповеди, что ли? Такие вещи по большей части есть в Нагорной проповеди или Бог весть где.

— Странно, — сказал Младший. — Каждый ее знает, каждый повторяет, никто по ней, слава Богу, не живет. И никто не помнит, кто ее сочинил.

— Он сказал, слава Богу! — Угрюмый язвительно и жестко расхохотался. — Слава Богу, никто по ней не живет. Это лучший анекдот, который ты выдал сегодня вечером. Надо же — слава Богу!

Это прозвучало, как проклятие.

— Пословица старая, — вдруг выпалил я, попытавшись придать своему голосу безразличие.

Я чувствовал, что у меня задрожали ноги и весь я покрылся потом.

— Вот как, — сказала Лиза и дружески мне улыбнулась.

— Да, мой отец всегда ее повторял, — продолжал я, не догадываясь о последствиях своего признания.

— Сколько лет твоему отцу? — спросил Атлет, а Младший захихикал.

— Он не так стар, как эта пословица, — ответил я.

Теперь рассмеялись и другие, но смех был не такой, как раньше, в нем была известная доверительность, разрядка, некое признание. Я мог бы еще обернуть ситуацию в свою пользу.

— Так кто ее сочинил, давай выкладывай! — потребовал Младший.

— Ее сочинил… не помню точно, кажется, Гилель[3] или кто-то вроде него.

— Это кто такой? — спросил Угрюмый, удивленно глядя на меня.

— Да так, один старик, — только и сказал я. Больше ничего. Если захочет, пусть поищет имя в справочнике сегодня вечером. Если не забудет его к тому времени.

Добрый, старый бородач Гилель, ты истолковывал и объяснял этот мир всем, кто колеблется, стоя на одной ноге… Старый Гилель!

— Рассказывай дальше, — сказал Брат. Младший продолжал:

«Мы выполнили всю работу, и другие тоже не теряли времени даром. Они шныряли туда-сюда на другой стороне. Мы слышали падение камней, топот ног, стоны и кряхтенье и беготню по шуршащей листве. Они закончили одновременно с нами.

— Эти камни такие тяжелые, — сказал Сирота, когда мы встретились на центральной дорожке. Он утирал со лба пот, его лицо блестело в темноте, он устал и тяжело дышал.

— Много ты завалил? — спросил я его, чтобы немного подбодрить.

— Я не считал, — ответил он. Выглядел он не так чтобы радостно и, похоже, был не слишком доволен своими достижениями.

— А вы-то чем там занимались? — вдруг сказал он, указывая в направлении стены. — Вы же оставили стоять целый ряд.

Я обернулся и увидал в темноте ряд могил, целых и невредимых. Холмы и надгробья стояли целехонькие, как ни в чем не бывало, мы о них забыли.

— Пошли, — крикнул он и бросился по боковой тропе.

Он несся, как одержимый, это был тот еще спектакль, гвоздь программы этой ночи, в жизни его не забуду. Сирота, как темный кобольд, огромными скачками перелетал с могилы на могилу, в воздухе мелькало его черное тело. Он широко раскинул руки и двигал ими, как будто греб в ночи. У него была невероятная прыгучесть, даже самый глубокий песок не мог ее ослабить. Он снова и снова скакал с одной могилы на другую. При этом он издавал булькающие звуки, выплевывал их изо рта, словно извергал из глубины кишок. Я побежал за ним и видел, как он топал на последнем холмике рядом со стеной, все быстрее отбивая чечетку. Охваченный безумным возбуждением, он повалился на могилу, растянувшись на ней во всю длину, вцепился руками в мокрую, липкую землю и начал копать и расковыривать ее. Его пальцы пожирали землю, зарываясь в нее все глубже, как будто он испытывал неутолимое желание выцарапать скелет. Голова его оказалась на земле, в рот набился песок. Он сплюнул, булькнул и продолжал царапать в бешеном темпе. Потом внезапно остановился и замер на этом холмике, вскочил и перепрыгнул на соседнюю могилу. Здесь все повторилось, сначала яростная чечетка, дергающиеся вверх колени, видимо, силы его были на исходе, потом он растянулся на могиле во всю длину и засунул руки в землю. Но лежал он дольше, как будто хотел отдохнуть и набраться сил для следующего захода.

— Хорошо, — сказал я, помогая ему подняться. Руки его были в черной земле, лицо черное и плащ черный и весь в песке.

— Это ты здорово сделал, — сказал я, но он не ответил и молча позволил мне отвести его назад, к остальным. Только Гимнаст отсутствовал. Он стоял несколькими рядами дальше и изучал надпись на опрокинутом камне. Ему пришлось низко наклониться, потому что было темно, и он не мог ничего разобрать. Он встал на колени и оперся руками о мрамор.

— Пошли, — устало сказал Вожак. Он был доволен, но выглядел измученным и унылым. Глаз все еще не открывался, но болел не так сильно. Он был хорошим Вожаком и позволял нам делать все, но мне показалось, что ему не хватало азарта. Нам пришлось вытаскивать все из самих себя, он нас не вдохновлял. Ему не повезло с самого начала. Может, он скис, потому что видел все только одним глазом. Но вообще он был хорошим Вожаком. Потом к нам присоединился Гимнаст.

— Все, — сказал он. — С меня хватит, я пошел. — И он повернулся, чтобы уйти.

— У тебя опять живот болит? — спросил Заика. Этот вечер придал ему уверенности в себе, и он начал задирать других. — Пойди и просрись!

— Заткни пасть, — отвечал Гимнаст. — Меня сейчас вырвет.

— Ну тогда проблюйся, — сказал Вожак, стряхивая песок со своего плаща.

— Я столько не жру, сколько сейчас наблевал бы, — сказал Гимнаст. — Я ухожу.

— Ты останешься, — резко возразил Вожак. — Ты останешься!